Бакинский этап

… Пронеслось полвека. Однако не дают покоя воспоминания о трагедии на Волге в 1943 году — о «Бакинском этапе». И о нашем с Алексахиным закономерном фиаско в попытке «на плечах» XX съезда компартии СССР возбудить уголовное дело «по факту массового зверского преднамеренного умерщвления заключённых» теми же коммунистами.

Кроме очередного — невесть какого по счёту — доказательства изначальной подлости любого, даже, будто бы, «оттаявшего» каким–то образом, советского режима, наша с Иваном Павловичем «гражданская инициатива» обошлась нам дорого. Ему — обширным инфарктом, клинической смертью, полугодом реанимации, больничкой ещё с полгода, инвалидностью. Мне и Нине Оттовне, пребывавшей на седьмом месяце беременности, нашему маленькому сыну — выдворением в марте 1957 года из Москвы в «места компактного проживания немецких поселенцев», — именно в самый отдалённый от Бийска тупик Горного Алтая. Ивану Ильичу Парнышкову, главному свидетелю трагедии, — арестом, девятью месяцами следственного изолятора Матросской тишины, семимесячным /!/ этапом «к месту постоянного жительства» — в Кинель за Самарою. Наконец, тридцати семи свидетелям — участникам нашего обращения во властные структуры — тридцатисуточным «административным задержанием» в предвариловке и перспективой уголовной ответственности «за злобную клевету на советский государственный строй и его руководителей». Лихо для постсъездовской оттепели, придуманной и воспетой эренбурго–евтушенковскими сиренами–провокаторами.

Через год, тоже в марте, — скандалом, учинённым вернувшимся к жизни и поднявшимся с койки Алексахиным своему партайгеноссе — соратнику и «другу» Никите Сергеевичу Хрущёву, — перед нами — и только лишь перед нами — извинились /кто? когда? где? — осталось государственной тайной/. К этому времени я был уже аспирантом Института Академии Строительства и Архитектуры. Его руководство пригласило меня возглавить лабораторию Крайнего Севера. Потому, счастливо прожив год в одном из самых прекрасных уголков Планеты, родив там дочь и, попутно, приобретя трамплин в «социалистическое общество», мы возвратились в столицу к нашим старикам, навстречу нашей беспокойной судьбе.

Восстановленный на Алтае текст рассказа «Бакинский этап», подлинник и копии которого отмела у меня московская милиция в марте 1957–го года, я немедля запустил в «Самиздат» и в зарубежные правовые организации. А осенью того же 1958 года, в США, передал в Библиотеку Конгресса, предварительно посвятив в подробности ужаса на Волге нашего доброго гения из Абилина Дуайта Эйзенхауэра.

Не надо думать, что я не понимал, чем закончится наша с Иваном Павловичем попытка «восстановить справедливость» в инстанции, которая до 1956 года тридцать восемь лет обрушивала на распятую и насилуемую ею несчастную страну каннибальские репрессии, кары да казни. И сам ни при каких обстоятельствах и близко бы не подошел к Большому дому на Новой площади. Но… Милейший Иван Павлович! Он был непередаваемо прекрасен в глубоком убеждении, что именно там, в Центральном комитете его родной партии, нам следует добиваться справедливости!…

Молодым инженером–строителем, выпускником МВТУ, путями неведомыми оказался он ещё и в помощниках секретаря Бауманского районного, а затем и Московского городского комитета партии Хрущёва. И даже «дружил домами» со своим партайгеноссе и шефом. Это никоим образом не помешало Алексахину отмантулить 20 лет Колымы и ссылки в Приангарьи, где мы в 1951 и подружились. За пять месяцев до ХХ съезда его привезли в Москву и привели к Никите Сергеевичу. Тот обнял его. Облобызал. Вместе с ним всплакнул горючими слезами. И подкинул Ивану Павловичу самую клёвую синекуру — помощником председателя комиссии по реабилитации бывших чекистов–коммунистов под патронажем товарища Шверника Николая Михайловича. Николай Михайлович тоже облобызал Алексахина. И спихнул на него сектор этой лавочки, — Комиссию по реабилитации большевиков, — снова и только! — содержащихся в Особом №1 «Минеральном /!/ лагере МВД СССР» с центром в городе Инта Коми АССР и в Особом №6 «Речном лагере МВД СССР» в Воркуте, организованных приказом МВД № 00219 от 28 февраля 1948 года. Где уж тут не воспылать любовью к репрессированному человечеству и не кинуться восстанавливать справедливость! Потому Иван Павлович, поняв случившееся как доброе знамение, ринулся в бой за спасение тех, кто сидел по каторжным лагерям. Но, как мы знаем, не забывал про невинно погибших. Он был честным и порядочным человеком. Он был даже поэтом! Никогда не забуду его стихотворения, в котором он — весь сам. Сочинил он этот шедевр ещё на Колыме, в колхозной кузне, где под началом пропойцы — вольного кузнеца — ковал гвозди:

«… Цепями рабства

я прикован к мрачному горну.

И в мире политического ****ства

подчиняюсь всякому говну…»

Он очень гордился этим стихом. Но верил в свою партию. И по моей к нему любви, подбил меня на провальную аферу с «Бакинским этапом»…