Бакинский этап

Вмешивается Ленинградкое, потом Московское телевидение /!/. Таня Миткова прорывается к Ельцину. Борис Николаевич:

— Шта-а? Журнал забираем! Будет изданием Верховного Совета Российской Федерации! Вот!

В седьмом номере теперь уже Российского журнала «Родина» выходит в свет мой рассказ «Последний свидетель» /из приложения к «Комплоту»/ - о втором /до 1968 года я знал лишь о трёх встречах Сталина и Гитлера из состоявшихся семи/ свидании двух фюреров. Вот он.

* * *

…Майской ночью 1951 года меня разбудил санитар доктора Паникова священник отец Афанасий.

— Случилось что?

— Случилось, Веня: хороший человек помирает. Копыльников, Валентин Михайлович. Он говорит, что знаком с вами — у вас на Мостовой мотористом трудился. Рак у него. Печень. С год назад Павел Алексеич оперировал его. И вот… Он в больничке десять дней. Живёт в муках. Особо тяжко ему, что молчун он — молчит и молчит, постоянно. Отгородился ото всех. А сегодня вдруг заговорил. И теперь просит он нас, Вениамин, душу его облегчить, приняв перед кончиною покаяние его.

— А меня почему? Поп я, что ли?… Извините. И что я могу сделать для него?

— Выслушать. Есть ли для умирающего, да просто у человека, чего–нибудь более необходимое, чем знать, что уходит он выслушанным, понятым, прощённым? И ещё вот — о праве принятия исповеди: вы меннонит по маменьке вашей. И это обязывает вас исполнять все священно служебные требы, — нет у вас на то рукоположенных служителей. Вот и исполняйте долг свой. Как я понимаю, ещё и почётный, преподнесенный вам за дела ваши. Тем более умирающий, может статься, — отец Афанасий сурово и осуждающе взглянул на меня, — да, может статься, близок по душе к маменьке вашей. Или вы этого не чувствовали?

Чувствовал, конечно… Ловил в разговоре с Валентином Михайловичем чуть заметный акцент.

— Мне кажется, просьба его говорить при вас вызвана не только духовной общностью, очень важной, конечно, в его состоянии. Но, как бы это выразить точнее… Верой. Уверенностью, что у вас неизмеримо больше, чем, скажем, у меня, шансов выйти отсюда на свободу живым.

Мы спустились во вросший в землю барак больнички, прошли по короткому коридорчику и втиснулись в крохотную каморку — «палату». На постели под серым выцветшим одеялом лежал длинный худой человек. Священник помог ему приподняться, я быстро подоткнул под спину подушку. Он тяжело опустился на неё, положил затылок на железное изголовье кровати, пошевелил губами, помедлил и, набравшись сил, выговорил:

— Спасибо, что пришли. Вы меня узнаёте? Я как–то с вами познакомился на Мостовой — вы к нам в дизельную приходили. Помню наш разговор. Помню фамилию мамы вашей — Менке — и её имя — Файни Элзи… Ладно. Дело надо делать. Успеть рассказать. Очень важный случай был у меня в жизни. Поломал он её безо всякой жалости. Как танком по мне прокатил. Не по мне одному, конечно. Полагалось мне со случаем тем в могилку уйти тихо. Не получилось — жив я… ещё. И, прожив все эти годы бездомным псом в своём же дому, я решил, что одному мне нести в себе тот случай более нельзя — душа не тянет больше. Пусть теперь тайну и другие несут, кто возьмётся. Тогда и жизнь их злосчастная будет им понятнее…

Он сделал несколько глотков воздуха, облизал губы:

— На Кавказе родился я. Вырос там в немецкой колонии. И на службу оттуда пошел — на Черноморский флот. Дизелистом. На флоте служил на торпедных катерах. Ещё, на сторожевиках, в пограничниках. Там же, на Чёрном море, в долгосрочном, стал ходить на портовых буксирах. В Батуме сперва. Потом в Поти. Там всё и случилось в тридцать первом году, к осени. Капитаном у нас на буксире был Вдовенко, Пётр Никодимович. Он сообщил, что ждём на судно большое начальство. Ну, мы медяшку надраили, отшвабрили палубу, в помещениях прибрали. Прибыл Капитон — человек в Грузии известный. Пограничным командиром был на турецких границах. Осмотрел посудину, перетолковал с Вдовенкою. Как сошел на берег, мы за пирсы отошли и там якорь бросили.

Часов в десять вечера — темно было, моросно — подошел к нам катер. Прогулочный. Взяли с него на борт четырёх человек: Сталина, толмача с ним, ещё двух с охраны. Один, что с охраны, влез сразу ко мне в рулевую и не отходил до самого конца. Другой тёрся сперва на баке, потом ушел с нашим матросом в машинное.

Поставил меня Вдовенко к штурвалу, а сам у дизеля. Вышли в море, на вест. Часа через четыре хода заметили по курсу яхту без огней. О двух мачтах, навроде брига. Застопорили. С яхты посудина подошла, с гребцами и тремя пассажирами. Когда они поднялись к нам, я главного сразу узнал — Гитлер! Мать честная, подумал, а он–то что тут делает? Зачем пожаловал? Я‑то его как узнал? В колониях у нас книжку его читали — прятали. «Майн Кампф» — «Моя борьба», значит. С портретом, конечно. Только не понятно мне никак, зачем встреча. Он же враг!

Сталин с толмачём встретил этих троих у борта. Потом все вместе в кубрик.