Автоматом и гранатой

Через несколько дней военврач провел новую чистку. Егора снова принесли на носилках в операционную, предварительно влив в него с полкружки спирта. Потом добавили еще, когда он уже лежал на столе. Разведчик пыхтел, отдувался, мучился, но глотал зловонную жидкость. Все было поставлено им сейчас на кон. Жить инвалидом, одноногим калекой он не хотел. Все его нутро, вся сущность противилась такой перспективе. Плюс в ампутации ноги он видел только один – возвращение живым к родителям. Если ногу ему все же сохранят, то, скорее всего, он снова окажется в строю, вероятно, что снова в разведке, а значит, что вновь будет рисковать своей жизнью, цена которой на фронте невероятно низка.

Но свой выбор он уже сделал и лишь колебался, с крайней степенью волнения в душе ожидая очередного осмотра у врача. Нога болела, беспокоила его и своим теперешним состоянием, и перспективой быть ампутированной при самом плохом результате лечения.

Егор выдержал новую чистку ран. Скрипел зубами, напрягался что есть силы, вцепляясь пальцами рук в столешницу, на которой лежал. Его, привязанного к ней, держали крепким хватом санитары, не давая брыкаться от боли. Он подчинялся им, терпел, но все равно под занавес работы врача не выдержал и издал протяжный хриплый вой.

– Кричи, если больно! – услышал он совет от медицинской сестры, что помогала доктору.

Егор сдержался. Кричать не стал. Мокрого от пота, пьяного от спирта, его оставили полежать в покое после перевязки.

– Ну что, сержант, – произнес военврач, закурив и наклонившись над разведчиком, глядя ему прямо в глаза. – Твоя левая конечность меня совсем не беспокоит. Она почти здорова. Прыгать ты точно будешь. На правой ноге одна рана хорошо затянулась. А вот вторая нам с тобой все портит. Весь вопрос в ней. Бесконечно долго я в ней ковыряться не смогу. Максимум еще один раз. Если результата не увижу, то буду ее ампутировать. Скорее всего, ниже колена.

Егор с напряжением выслушал слова доктора, словно они были приговором. Шанса на благополучный исход дела он не увидел в произнесенных словах. Все, что смог он ответить на это, было лишь:

– Пожалуйста, делайте все, что возможно. Я не хочу быть калекой.

Врач выдохнул дым. Еще раз посмотрел на беспомощно лежащего перед ним разведчика и произнес:

– Я и так делаю, что могу, и даже больше. Кого другого уже сразу пустил бы под нож. А вот за тебя решил побороться. Сам вижу, сержант, какой ты. Столько наград на фронте просто так не дадут. Да и по тебе все видно.

Он еще раз выдохнул дым и добавил, делая паузы между предложениями:

– Все медсестры за тебя просят. Даже особист подходил. Представляешь? Так что буду делать все, что смогу, и дальше. Но… – Военврач отвел взгляд в сторону и после паузы продолжил: – Если что, договор у нас с тобой есть.

Егор всхлипнул от услышанного. Его передернуло. Он заскреб пальцами по столешнице, как будто старался уползти по ней от угрозы ампутации ноги.

– Нет! – тихо и жалобно простонал себе под нос, когда остался один.

Доктор вышел из операционной. За разведчиком пришли санитары.

Все последующие дни и ночи он провел в мыслях о своей ране, в страданиях от неимоверной боли. Он ушел в себя, почти перестал реагировать на то, что творилось вокруг него в палате. Молча и беззвучно принимал лишь половину приносимой ему пищи, отказываясь от нее после нескольких принятых внутрь ложек или кусков.

– Да ешь ты, ирод! – почти закричала на него пожилая медсестра, та самая, что сопровождала завхоза госпиталя.

Она специально пришла в палату, где лежал Егор, чтобы лично покормить его с ложки, а главное – заставить есть.

На ее крик он ответил лишь равнодушным взглядом, который не выражал ничего, кроме полного отсутствия интереса к жизни.

– Ешь ты, ешь! – снова давила на него пожилая медсестра. – Не будешь нормально питаться, не будут твои раны заживать. Весь госпиталь только о нем и говорит, а он никак не реагирует.

Она опустила тарелку с едой себе на колени, отвернулась к окну и заговорила уже намного тише, будто разговаривала сейчас сама с собой:

– Сестры домой с дежурства приходят и детям своим осиротевшим без отцов про тебя рассказывают. Говорят им, как ты назад на фронт рвешься. Потому и калекой жить не хочешь, что так сильно вернуться желаешь. А они, малыши и те, что повзрослее, даже хотят сюда прийти, на тебя вживую посмотреть. Передать тебе, чтобы поправился поскорее и снова воевать начал. Чтоб за их отцов, за похоронки все отомстил. А ты тут не ешь ничего.

Егор повернулся к медсестре, когда почувствовал в ее голосе плач. Та действительно вытирала крохотным платочком слезы, что бежали по ее щекам, и продолжала:

– Этой похлебки и каши, что я в тебя впихиваю, они почти совсем не видят. Сидят полуголодные. Зато верят в твое возвращение на фронт, в подвиги твои новые. А потому готовы последнее отдать тебе, чтобы ты поправился. Готовы голодать, лишь бы ты поквитался за их отцов и братьев.