Ave commune!

Вместо древа вырос высокий обелиск, конусом взметнувшийся к небесам. У его подножья что-то написано, что нацарапано о коммунизме и его силе, всесокрушающем воздействии и славе тех, кто готов руки замарать по локоть в крови ради идейной славы, но Давиану всё равно. Вместо этого он, потеряв все силы, словно в парне разродилась бездна и червоточина готова поглотить его душу, сползает по стеночке прямо на лавочку. Металл оказался холодным, но ему всё равно, ибо сию секунду многое для него утратило смысл. Давиану приходится придерживать руку, чтобы невралгические спазмы не беспокоили; его глаза уставлены на обелиск, который стал подобен зловещему надгробию на могиле прежнего торжества свободного духа, какой-то красоты, которая недоступна народу Директории. Теперь этого нет, ибо здесь уставлен один из сотни памятников, смысл которых един – вбить в сознание партийцев идею славы и величия коммунистической идеологии.

Тело юноши, каждая мышца, познало страшную слабость, как-будто все жизненные силы его покинули. Он, воспитанный в Рейхе, в стране, которая ещё держится за что-то человеческое, при встрече с нечеловеческим устройством Директории во всех аспектах, ощутил, как его душа истошно завопила. Его настигло ещё одно просветление о стране, в которую он попал – коммунизм, при встрече с естественным, данным природой, попытается это извратить или уничтожить, ибо его задача насадить идеалы противоестественного бытия. И ныне парень это понял, когда сюда вернулся, ибо то природной изящество, его малая кроха, которая тут была, строителями нового не-дивного мира была обращена в холодный монумент окаменевшего сознания.

«Таков сей град» – подумал Давиан. – «Выбивает из нас всё прекрасное, делает механизмами в бездушной машине. Кажется, если привести здешних жителей в самый прекрасный сад, когда-либо существовавший на многострадальной земле, то они и его превратят в беспутную пустыню душ, сделав из благоухающих полей и прекрасных лесов бастионы каменных джунглей».

Парень сжался, сидя на лавке, съёжился, внутри него проистекает река холодного страха, изливающаяся в каждую часть тела, отчего ему кажется, что всего его охватила паника, каждая клетка организма пронизана неприятным щекотливым чувством, от которого нет ни защиты, ни спасения.

«А как же то прекрасное величие природы в Сверхулье? Разве это не прекрасно? Но почему они его оставили, не превратили в каменную пустыню?» – в разуме появился рад вопросов, на который нет ответа.

Давиану кажется, что всё его тело и душу объяла неизвестная лихорадка. Его душа проваливается в огонь, истошно вопящее и всеополяющее пламя, от которого нет спасения, нет укрытия, содеянное человеческими руками, которое бы избавило от этого страшного огня. Ропот напал на парня, тревога прокралась вовнутрь и кажется, завладела всем его естеством и в вопящем разуме рождается единственный вопрос:

«Где же теперь можно спрятаться?»

Ещё пару мгновение его брала дрожь и тошнота, казалось, что у ушах стучат громоподобные барабаны, ставшие откликом беспокойного сердца и Давиан стал про себя молвить единственное, что его спасало доселе от подобных состояний:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Монотонное и вкрадчивое, наполненное смыслом, повторение этих слов, едва успокоило юношу, и он смог расслабиться, когда странное чувство, впервые его настигшее, отпустило его.

– О-о-о-о-х, – раздался тяжёлый выдох на всю площадь и Давиан опёрся затылком на холодный камень.

Прежние чувства вернулись к нему, он снова может ощутить холод на коже, его ноздри вновь покалываются от приятного касания ледяного воздуха, наполняющего жизнью. Сейчас Давиану кажется, что в его душе всё рухнуло, потеряло смысл и лишилось нечто важного, а посему он готов впасть в депрессию, мир вокруг него стал превращаться в преломлённое отражение ада.

Неожиданно возле лавки раздался приятный женский голос, звучание которого заставило парня содрогнуться:

– Вот ты где, а я тебя искала.

Со скоростью ветра Давиан мотнул головой, почувствовав резкую боль и хруст в шее, но это его не волновало. Он разглядел высокую девушку, облачённую в серые брюки, туфли и обтягивающую куртку такого же цвета. На хрупкие плечи ложатся локоны длинных чёрных волос, по мягкости похожих на шёлк. Лицо девушки сильно исхудало, потеряло прежнюю жизнерадостность, а в аметистово-карих очах читается боль, явное отражение пережитых страданий.

– Юл-Юля? – язык Давиана стал заплетаться, от радости и удивления, которые тёплой рукой коснулись охолодевшей души.

– Да, это я.

Давиан коснулся сильно заболевшей шеи, его лицо перекосила боль, но всё это неважно для него. Он видит человека, единственную душу, которой он может довериться, человека, рядом с которым не страшит гнёт и безумства Директории Коммун.

– Юля, – улыбнулся Давиан. – Как же я рад тебя видеть.

Но в ответ улыбки не было, лишь холодная ухмылка, полная внутренней натуги и покрытого ледяным безразличием трепета.