Ave commune!

Давиан вспомнил, как Форос ему рассказывал историю из своей работы. Он и его партийные товарищи подговаривали детей специально совершать правонарушения, что бы потом воздавать десятикратно тем Холлам, которые казались им неугодными. А наказание всегда было разнообразно, начиная от обычных пыток и избиений и заканчивая тем, что стены различных Сот вымазывали кровью «бунтарей». Ах, да и все постановления о наказаниях подкреплялись решениями народных судов, которые всегда были быстры на руку в деле слепого правосудия. Это позволяет многих держать в страхе и не давать вольнодумцам учить детей тому, что не санкционировали Партия.

Юноша, позабыв о минувшем происшествии, решил идти дальше. Его разум заполнили рассуждения о недавнем погроме, и они настолько мрачны, что, кажется, будто этот юноша вместе со всеми предаётся крайней меланхолии. Но это не так, ибо источник его плохого настроения тот ад, в котором он оказался.

«Если это только окраины, если всё, что тут было это лихость крайних рубежей, то что творится в центре страны?» – эта мысль изъедает разум юноши. Он боится, страшится того, что скрывается в остальных Коммунах. Он живёт в пограничном субъекте федеративной страны, где режим максимальное внимание уделяет не поддержанию догматичного учения, а верности населения Директории, чтобы «тлетворное» влияние Рейха не просочилось сюда. И Давиан ужасается тому, что может быть в центральных регионах или даже столице, которая описывается как оплот «мирового коммунистического движения».

Давиан идёт дальше, скрыв лицо под капюшоном. Он пытается отвлечься от Директории и мысли о ней, но они как волны – накатывают и накатывают, не оставляя в покое сознание ни на секунду. Все дни, что он провёл после «демонстрации» после приезда Апостола, он провёл в проповедях перед народом, рассказывая им о том, как хорошо и радостно, что у них есть такой лидер. А Императора Рейха ему было приказано облить грязью и Давиан с пламенем в речах, и огнём в каждом слове выполнил указ. Он с самозабвеньем и лихостью распевал язвительные и гневные памфлеты в сторону Канцлера Империи, называя его «маразматиком», «гнусью» и «проклятой язвой на теле Земли».

– Но что мои слова? – шепчет юноша себе, в надежде разобраться, что им двигало на проповеди.

Ненависть к Канцлеру? Её давно перекрыла злоба иного рода, ибо не Рейх сотворил с Паулем то, что привело Давиана в ступор. Благодаря Форосу, который как-то не в меру разговорился, Давиан узнал, что Пауля подвергали самым страшным пыткам, морили голодом и жаждой, а затем и провели лоботомию и гипнопрограммирование, сделав из юноши покорного раба, счастливого приверженца всех идей Директории.

«Он теперь не человек, а машина, шестерня в социальном механизме» – повторяет Давиан.

Страх и желание скрыться? Юноша понимает, что, скорее всего именно эти чувства заставили его говорить столь пламенно, чтобы ни у кого не возникло подозрений в неверности его Директории. После того, что учудила толпа, Давиан стал опасаться того, что подобное могут сделать и с ним. Он искренне боится того дня, когда толпу фанатиков направят и против него.

Спустя три дня быт Улья вернулся в привычное русло. Люди – работают, молятся во славу духа коммунизма и его Апостола, а также прыгают с головой в простейшие развлечения – совокупляются, пьют до потери сознания, и смотрят единственный канал. Жалкий и убогий повседневный быт, смысл которого удовлетворить простейшие животные потребности – залог того, что народ будет лоялен Партии и станет рабом самому себе, а равно то же самой партийной организации, которая проводит единство

Даже выходя сегодня из Холла, Давиан застал картину, как не менее тридцати человек вместе с пятью механическими андройдами, смахивающими на людей, сплелись в единой пьяной оргии, «тем самым показывая свою равенство и отвержение от всех буржуазных принципов пуританской морали».

«Холл… сота… улица, квартал, улей, район, коммуна, вся Директория. Всё это повязано единым стремлением и бытом людей – воздавать хвалу партийному кумиру и искать развлечение в алкоголе и беспорядочном совокуплении. Инстинкт размножения вытравлен, стремление к искусству – выбито, желание творить – изъято, воля к созданию семьи – поменяна на коллективизм. Действительно, а зачем деталям в механизме что-то иное?» – ужаснулся Давиан.

Парень ощущает, как страх медленно его пробирает, как ужас от того, что несколько сотен миллионов человек на участке Земли, которая отдана Директории Коммун, связаны единой волей и равным, абсолютно равным бытом, который представляет собой убийственную помесь низкосортной забавы и партийного идолопоклонства, притравленного духом идеологии.

«А храмы, проповеди, гобелены, архитектура» – пытается оправдать Директорию Давиан, в надежде найти в ней что-нибудь, что сказало бы о том, что эта страна полна культуры и хоть чего-то светлого.