Авалон

– И вы, значит, на живца его хотите взять? Ну-ну… – Фурманов, прижмурившись, попыхивал папироской, в его голосе сквозило неприкрытое недоверие.

Из-за ближайшего к оркестру столика поднялся громила в смокинге, который трещал по швам на его могутных плечах. Влез на сцену и, оборвав музыку, затеял с певичкой незамысловатую пикировку.

– Тос-с-сенька! – сипел он, как пробитая автомобильная шина. – С-с-солнце мое… иди до меня! Обниму, залас-с-скаю, хрус-с-стами зас-с-сыплю!

Он выдернул из-под полы смокинга пучок казначейских билетов, развеял их на все четыре стороны.

– Видишь? Я щедрый, ради тебя не пос-с-ску-плюс-с-сь…

Певичка манежилась, прикрывала размалеванную мордашку полями шляпки. Народ в зале с интересом ждал продолжения – все, кроме Вадима и Фурманова.

– У вас на лице написано, что хотите спросить меня о чем-то важном, – предположил писатель, встряхивая папиросу над фарфоровой пепельницей. – Спрашивайте, я слуш… ш… ша… – Он глотнул кофе. – Я весь внимание. Вино будете?

– Спасибо, я такое не пью. И лучше по-трезвому… – Вадим пригнулся над столиком, заговорил приглушенно: – Вы знали Есенина?

– Ах вот вы о чем… Знал, конечно. Мы его собрание сочинений к печати готовили, он к нам частенько заходил. Последний раз – за пару дней до того, как в Ленинград уехал. Помню, пришел пьяненький, в руке бумажный сверток. – Фурманов потушил папиросу, соскреб с большого пальца прилипшую табачную соринку. – Развернул, а там листочки с машинописным текстом. Поэма…

– Какая, не вспомните?

– Как не помнить? Он же мне ее прямо там, в отделе, и прочитал. Она короткая. Про Черного Че… чел…

– Черного Человека!

– Да. Вы ее знаете? – Фурманов помигал, обдумывая, стоит ли откровенничать с этим полузнакомым гражданином. – Откуда? Ее еще нигде не публиковали.

– Я с его женой немного знаком, – солгал Вадим.

– С Софой? Сложная женщина… Не подарок.

– Знаю. Продолжайте, пожалуйста.

Но Фурманов подобрался, как перед атакой, кинул отрывисто:

– А чего это вы, друг мой, из меня жилу тянете? Что вам до Сережи?

Вадим пожалел, что не согласился на «шарабан». Глядишь, врезали бы, расслабились – и не смотрел бы на него маститый прозаик, как на переодетого Керенского.

Пока раздумывал, что ответить, страсти на сцене накалились. Сиплый верзила внаглую облапил певичку и совался похожим на сливу шнобелем в глубокий вырез ее платья.

– То-с-ська, не дури! – взывал он громогласно. – Ес-с-сли не хошь, чтобы я тя прямо здес-с-сь оприходовал, хряем в номера!

Тоська верещала, царапала его длинными, клюквенного цвета коготками, звала на помощь, но в зале только рукоплескали и надрывали животы от смеха, наслаждаясь зрелищем. Оркестранты пугливо сбились в кучку, инструменты жалостно похрюкивали.

Вадим привстал, намереваясь прекратить бесчинство. Фурманов выбросил руку и твердокаменной хваткой остановил его.

– Сядьте. Они же нарочно для вас балаган разыгрывают. И эта лахудра с ними в доле.

– Р-разыгрывают? Зачем?

– Не понимаете? А еще из op… op… г-ган… – Фурманов опрокинул в рот кофейные опивки. – Они вас по одежке за богатого приняли, надумали пощипать. Сейчас втянут в мордобой, и мало не покажется. Еще чего доброго заточкой пырнут.

Вадим помешкал. Гордость не позволяла проигнорировать насилие над женщиной, пусть и имевшей весьма развратный облик.

А далее все происходило уже независимо от его побуждений. Детина в смокинге озверел, рванул на певичке платье, и оно разошлось от ворота до пупка. Обнажились объемистые груди, упрятанные в полупрозрачный бюстгальтер. Певичка, изловчившись, вырвалась из объятий немилого ухажера, сиганула со сцены и побежала между столиков.

– А-а-а! – взвилось к люстрам ее пронзительное и уже отнюдь не ласкавшее слух сопрано.

Она бежала, сшибая стулья. Со стороны казалось, что глаза у нее закрыты и она не видит, куда несется, но обтянутые фильдеперсом ножки привели ее прямиком к столику, за которым сидели Арсеньев и Фурманов. Она с разгона бросилась к Вадиму, прижалась упругими трепещущими холмиками, взвыла умоляюще:

– Спасите! Он меня убьет!

Куда, скажите на милость, было деваться?

Вадим загородил ее собой и сделал это вовремя, потому что бугай в смокинге уже пер на него.

– Зашибу-у! С-с-сволота… отдай мне ее!

Он размахивал ручищами, сметая со столов тарелки и фужеры. Кто-то всунул ему в лапу бутылку. Здоровяк хряпнул ею о мраморную колонну, и по рукаву смокинга потекла бордовая жидкость.

Вадим схватил стул и выставил, словно щит. Обломанное горлышко бутылки с хрупотом вонзилось в фанерное сиденье. Орангутанг в смокинге двинул кулаком, но попал в пустоту. Вадим сместился правее и с силой поддал ему ботинком в пах. Гигантская туша сложилась, полуразвалившийся стул с воткнутой в него бутылочной розочкой остался в руках у Вадима. Не дожидаясь, пока боров прочухается, он засветил ему сверху по кумполу. Стул разлетелся на мелкие части, которые пропеллерами закружились в воздухе, как городошные биты.

Ресторанный зал огласился криками:

– Ребя, наших бьют!

– А вот теперь начинается самое уморительное, – мрачно предрек Фурманов и вытащил из кобуры вороненый «браунинг».