Аутодафе

— На кого вы работаете? Не на милицию — милиция с ними заодно… Так на кого?

— Я не работаю. Я учусь. На биолога. Но есть вещи, мимо которых нельзя проходить, даже если всем наплевать. Если хочешь уважать себя и дальше, — нельзя.

Не поверил… Криво улыбнулся и не поверил. Впрочем, любая улыбка получится асимметричной, если левая половина лица настолько распухла, — последствии драки с временными пройдут у парня не скоро.

— Что я должен сделать? — деловито спросил Слава. — Вернее, мы — человек десять из наших на что угодно подпишутся, кого временные вконец достали.

М-да… Из мальчишки вполне может вырасти матёрый волк вроде покойного Синягина. Для тактических, сиюминутных целей это хорошо, а в перспективе… Страшновато жить рядом с этаким подрастающим поколением.

— Видишь эти руины? — показал я рукой на какой-то недострой, явно заброшенный несколько лет назад, — стены выложенные на высоту человеческого роста, несколько успевших порости мхом бетонных плит, груды битого кирпича…

— Вроде кафешку когда-то начали строить, — пояснил Славка. — Да что-то не сложилось.

— Тогда скликай приятелей, кто согласится. И пусть возьмут какие-нибудь сумки — не полиэтиленовые пакеты, а крепкие, надёжные. Можно рюкзаки, небольшие, в глаза не бросающиеся…

Слава слушал внимательно и вопросы задавал исключительно по существу. Приятно работать с человеком, не то что с вечным оппортунистом Мартыновым.

Дела минувших дней — VI Доктор Бомелей

1572 год[7]

Времена пришли такие, что задушевный, для чужих ушей не предназначенный разговор старым приятелям пришлось вести в «пытошной избе», выгнав оттуда хозяина с подручными, — иного подходящего места не нашлось на всём Опричном дворе Господина Великого Новгорода.

Времена…

Семь лет людишки всех званий — от последнего холопа до первейшего думского боярина — дрожали перед всадниками в чёрных сутанах, возивших у сёдел мётлы и отрубленные собачьи головы. Перед верными государевыми слугами, пусть и худородными, не внесёнными в Бархатную книгу, перед опричниками. Никто и думать не мог, что можно искать и находить управу на «кромешников», — это, врагами придуманное, прозвище всадники в чёрном носили с немалой гордостью.

А ныне…

Ныне всё чаще поговаривают, что решил Иоанн Васильевич вновь объединить земство и опричнину — и готов задобрить родовитых земцев, отдав тем на расправу кое-кого из врагов. И осмелели сынки боярские, по упущению недобитые: донос, навет — и конец ещё одному кромешнику. Любое неосторожное слово могло оказаться роковым.

Вот и сидел Суббота Осорьин по прозвищу Осётр со стародавним дружком своим Гаврилой Ртищевым в пытошной — к этому редко пустовавшему заведению своей волей кто ж приблизится? Потрескивала лучина в каганце. Баклага с винным зельем — добрым, немецкой очистки — медленно пустела. Застарелый, въевшийся запах крови и нечистот терзал ноздри — собеседники не замечали, привыкли.

Говорил в основном Ртищев — наболело:

— Все мы псы государевы, но Леонид самый смердящий и мерзопакостный. Потерял разум последний от жадности. Слыхали на Москве, как он софийских дьяков на правёж выставлял?

Осётр покачал головой. Он прибыл вчера с особым поручением царя и разминулся в пути с последними новгородскими новостями.

Ртищев пояснил:

— Собрал всех на двор владычный, кровопивец, ризы ободрал прилюдно, ни на седины, ни на заслуги не взираючи. По полтине с головы потребовал — не ходят, дескать, в церквы к началу службы… А владычные ярыжки стараться рады — всех батогами язвили, пока последний не заплатил.

— Ехидна трупоедная, — согласно кивнул Суббота.

За речи свои оба могли угодить в эту же самую пытошную избу, но уже в качестве клиентов заплечных дел мастеров. Ибо адресатом тех слов был владыка Леонид, архиепископ Новгородский.

Но ирония ситуации состояла в том, что именно Гавриле Ртищеву и его кромешникам надлежало следить за тем, чтобы не звучало хулы в адрес архиепископа. Ибо руководил Гаврила новгородской Святой Расправой, ведающей сыском по всем богопротивным делам.

Леонид был поставлен Иоанном Васильевичем взамен убиенного Пимена — как ещё одна кара ненавистному городу. И бывший архимандрит кремлёвского Пудового монастыря старался как мог. Новгород и пятины стоном стонали от притеснений нового архипастыря — поведанные Ртищевым беды софийских дьяков не шли в сравнение с тем, что творили с мирянами по приказу владыки. Стонали, но терпели. Славу Расправа заслужила жутковатую…

— Тягловые людишки вконец обнищали, — продолжал обличать Ртищев, — многие с сумой пошли, кто остался — Юрьева дня ждёт, как Второго пришествия… Но ему, кровопивцу, неймётся — все недоимки за старые годы велел собрать в одно лето. А потом с кого брать будем? Когда народец по зиме повымрет да поразбежится?

Помолчал, приложился к баклаге, продолжил:

— Или вот ежели холопы боярские али дворянские тягот не снесли, за кистени взялись да в лес подались — так они по Разбойному Приказу числятся. А ежели владычные али монастырские — так по Расправе. Ртищев, дескать, недоглядел…