Архив

– Он сбежал, – цедит он сквозь сжатые зубы. – Ему позволили скрыться. Я позволил. Я был ее старшим братом, и я… – Его голос полон боли, но глаза, глядящие на меня, ясные, трезвые. – Когда я очнулся здесь, то сперва подумал, что попал в ад. Что наказан за то, что не смог найти Роберта, не перевернул мир вверх дном и не разыскал его. За то, что не растерзал его в клочья. А я бы это сделал, Маккензи, я бы это сделал. Он этого заслуживал. Он заслуживал много худшего.

Мое горло сжимает тисками, когда я говорю ему то, что сама слышала бессчетное количество раз:

– Этим ее не вернуть.

– Знаю. Поверь, я это знаю. И я бы сделал намного хуже, – признается он, – если бы знал, что этим можно вернуть ее к жизни. Я бы поменял местами белое и черное, я бы торговал душами. Я бы разнес этот мир на куски. Я нарушил бы любое правило, лишь бы ее вернуть.

У меня болит сердце. Не перечесть, сколько раз я сидела перед ящиком Бена и размышляла, как его разбудить. И не могу отрицать, как часто после встречи с Оуэном я думала, что Бен не сорвется: если Оуэн смог, почему Бен не справится?

– Я должен был ее защищать, – говорит он, – а ее убили из-за меня. – Наверное, он расценивает мое молчание как жалость, потому что добавляет: – Я даже не прошу, чтобы ты меня поняла.

Но все дело в том, что я его понимаю. Слишком хорошо.

– Мой младший брат погиб, – говорю я. Слова сами собой слетают с языка, я не могу ничего поделать. Оуэн не говорит стандартного «мне жаль». Он просто пододвигается ближе, так что мы почти соприкасаемся.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Его убили, – шепчу я, – сбила машина. Водитель скрылся. Я бы все отдала, чтобы заново прожить это утро, чтобы довести Бена до школы, лишние пять минут обнимать его, держать за руку, сделать что-нибудь, чтобы не допустить того, что произошло. Когда он переходил улицу.

– А если бы ты нашла водителя… – начинает Оуэн.

– Я бы его убила. – В моем голосе нет ни тени сомнения.

Воцаряется тишина.

– Каким он был? – спрашивает Оуэн, коснувшись своим коленом моего. Это происходит так просто, словно я обычная девушка, а он – обычный парень, и мы сидим в коридоре – любом, но не в Коридорах, – и я не рассказываю о погибшем брате Историю, которую должна отправить на Возврат.

– Бен? Он был слишком серьезным для своих лет. Ему невозможно было соврать, даже про Санта-Клауса и Пасхального Кролика. Он надевал пластмассовые очки без линз и смотрел на тебя, словно выискивая трещинки. И ни на чем, кроме рисования, не хотел сосредотачиваться. Он был очень одаренный мальчик. И часто меня смешил. – С самой смерти Бена я о нем ни разу так не говорила. – Иногда он мог быть настоящим сорванцом. Ненавидел делиться. Он предпочитал сломать вещь, а не уступить ее. Как-то раз он сломал целую коробку карандашей, потому что я хотела взять один. Будто надеялся, что ими нельзя уже будет пользоваться. А я взяла маленькую пластиковую точилку и заточила все сломанные половинки, так что у каждого оказалось по набору. Они стали вдвое короче, но ими все равно можно было рисовать. Это свело его с ума. – Я невольно смеюсь, и мне сдавливает грудь. – Мне почему-то кажется, что смеяться – неправильно, – шепотом признаюсь я.

– Разве это не странно? Будто после того, как их не стало, ты можешь помнить только хорошее. Но человек – не собрание одних достоинств.

Я чувствую поскребывание букв в кармане, но не обращаю внимания.

– Я ходила к полкам навещать его, – продолжаю я. – Говорила с ним, точнее, с его ящиком, рассказывала о том, что он пропустил. Ничего особенного, конечно. Что-то обычное, прозаическое. Но как бы я ни старалась хранить о нем память, рано или поздно все начинает забываться. Постепенно, деталь за деталью. Иногда мне кажется, что я не открываю ящик и не пытаюсь разбудить его только из-за того, что сознаю: это будет не настоящий Бен. Мне сказали, что в этом нет никакого смысла, потому что он не будет иметь ничего общего с человеком, которого я знала и любила.

– Потому что Истории – это не люди.

Я вздрагиваю:

– Нет. Дело не в этом.

Хотя многие Истории не являются человечными, как сам Оуэн.

– Дело в том, что Истории следуют определенному сценарию. Они срываются. Сознание того, что я могу причинить ему боль, заставить его испытать мучение, а потом все равно отправить на полку, останавливает меня.

Я чувствую, что рука Оуэна зависла над моей. Он ждет, остановлю ли я его. Когда я этого не делаю, он переплетает свои пальцы с моими. Весь мир замирает от его прикосновения. Я запрокидываю голову назад, чтобы она опиралась о стену, и закрываю глаза. Мне нужна эта тишина. Она вытесняет мысли о Бене.

– Я не чувствую, что срываюсь, – говорит Оуэн.

– Потому что ты не срываешься.

– Выходит, это возможно? А что, если…

– Замолчи! – Я высвобождаю свою руку и поднимаюсь.

– Прости меня, – встает он следом. – Я не хотел тебя расстроить.

– Я не расстроена, – говорю я. – Но Бена больше нет. Его невозможно вернуть.

Я говорю это скорее всего самой себе, а не ему. Я отворачиваюсь. Мне нужно идти. Нужно охотиться.