Аркадия

К СВИРЕЛИ

Вот и завершились труды твои, о сельская неотесанная свирель[381], по своей грубости достойная звучать у не столь ученого, сколь удачливого пастуха, который суть не я. Ты у губ моих и в руках моих недолго услаждала слух своей игрой, а теперь, как было угодно судьбам, принуждена к долгому молчанию, а может быть, и к вечному покою. Что же касается меня, то прежде чем мудрыми речениями и благой умеренностью сумел постичь я твою гармонию, по злой случайности, отнявшей тебя от губ моих, я выпустил в свет эти невежественные песни такими, какие они есть, а им скорей бы услаждать простых овечек в лесах, нежели ученых мужей в городах. Подобно мне поступает тот, кто ночными грабежами опустошает собственные сады, срывая нечестивой рукою незрелые плоды с отягченных ветвей, или дурной крестьянин, что из гнезд на высоких деревьях вынимает еще не оперившихся птенцов[382], боясь, чтобы змеи или пастухи их не потревожили. На том и прошу тебя, и, сколько могу, предостерегаю: довольствуйся своей простоватостью и оставайся в местах уединенных[383]. Тебе не подобает искать ни в роскошных дворцах государей, ни на величественных стогнах громких рукоплесканий, сомнительных почестей, суетной славы, пустейшей лести, обманчивых соблазнов, глупого и неприкрытого заискивания подлой черни. Да и твой слабый голос затерялся бы там, меж устрашающих букцин и королевских труб. Довольно с тебя и того, что в сих горах дмишься ты от уст какого-нибудь пастуха, заставляя внемлющие леса отзываться на имя твоей госпожи, и горестно оплакиваешь несчастную и преждевременную участь ее ранней смерти, коя есть первейшая причина моих непрестанных слез и той скорбной, безутешной жизни, кою влачу; если то можно назвать жизнью, когда погребен под великим скопищем невзгод.

Так плачь же, злосчастная; плачь, ибо есть к тому верный повод. Плачь, безутешная вдовица[384]; плачь, несчастливая покинутая цевница, лишенная самого дорогого, что Небо даровало тебе. Не прекращай плакать и сетовать на свои жесточайшие невзгоды, пока для тебя остаётся хоть один тростник в этом лесу; неустанно воссылай свои пени, что станут утешением в твоем горестном и плачевном существовании. И если случится, что некий пастух захочет сыграть на тебе что-нибудь веселое, ты прежде дай понять, что ничего другого не знаешь, кроме слез и вздохов, и затем, когда долгим опытом и по вернейшим признакам он убедится, что так оно и есть, отвечай непрерывно на его выдохи своим скорбным и жалостным звучанием[385]; и тогда он из опасения претить своим радостям будет вынужден отлучить тебя от уст своих и оставит тебя в покое, повесив на дерево, на котором ныне я со стонами и обильнейшими слезами посвящаю тебя памяти той, что была до конца предметом моих сочинений[386], внезапная кончина которой лишила возможности меня сочинять, а тебя звучать.

Наши Музы умерли; зачахли наши лавры; сокрушен наш Парнас; рощи сделались немы, а долы и горы от тоски оглохли. Не встретим мы больше нимф и сатиров в лесах; у пастухов отпала охота к пению; стада их в разброде пасутся на лугах, грязными ногами продерзостно мутят прозрачные источники и, видя нехватку молока, не утруждают себя более кормить им детенышей. Также и дикие звери покинули свои привычные логовища; птицы улетели с насиженных гнезд; жесткие и бесчувственные деревья, не дожидаясь должной зрелости своих плодов, посбрасывали их наземь; нежные цветы в погрустневших полях все разом завяли. Несчастные пчелы оставили погибать в своих сотах недоработанный мед. Всё пошло прахом, все надежды не сбылись, всякое утешение мертво.