Аркадия

Не успел еще я договорить это, как две нимфы из сего безутешного сонмища подошли ко мне с заплаканными лицами, так что я оказался между ними. Та, что держалась более уверенно, чем другая, взяла меня за руку и повела к выходу из пещеры, где малая речка разделялась на два потока, один из которых протекал по равнине, а другой струился тайным путем для пользы и украшения города. И здесь остановившись, она указала мне путь, которым я по своему усмотрению могу отправиться. Затем, чтобы разъяснить мне, что она имела в виду, сказала: «Это та, которую ты сейчас, окруженный густой и тягостной дымкой, еще не можешь разглядеть; это прекрасная Нимфа, что омывает возлюбленное гнездо твоей единственной птицы Феникс[372], гнездо, которое ты столько раз влагою своих слез наполнишь до краев. Меня, кто сейчас говорит с тобой, найдешь ты в скором времени под склоном горы, где она покоится». И сказав сии слова, она превратилась в воду и заструилась по скрытому пути, исполнив то, о чем говорила.

Клянусь тебе, читатель[373], что благодаря той богине, на исходе моего сочинения оказавшей мне милость, даровав бессмертие моим писаниям, какими бы они ни были, я так возжаждал умереть, пребывая в этом месте, что любой способ смерти меня бы удовлетворил. И, негодуя на самого себя, проклинал я тот самый час, когда покинул Аркадию, а временами тешил себя надеждой, что всё виденное и слышанное мной — сон; главным образом, не мог я для себя уяснить, чем являлась та подземная страна, где мне пришлось побывать. С такими размышлениями, скорбный и смущенный, растерянный и сломленный, сам не свой, вышел я наконец к желанной влаге источника. И как только она почувствовала мое приближение, начала сильно бурлить и клокотать больше обычного[374], словно мне хотела сказать: «Я та, которую ты незадолго перед тем видел». Посему я обернулся, направив взор одесную, и увидел уже упомянутый мной холм, знаменитый красотой высоких зданий, расположенных на нем, и названный именем того великого африканского пастуха[375], повелителя многочисленных стад, который в свое время будто второй Амфион[376] звуками сладостной свирели воздвиг вечные стены божественного города.

И возжелав идти дальше, встретил я волей случая у подножья невысокого склона Барчинио и Суммонцио, знаменитейших в наших рощах пастухов, которые из-за ветреной погоды вывели свои стада к теплому солнышку и, как можно было понять по их жестам, выказывали желание петь. Тогда мне, слух которого еще до сей поры был наполнен песнями Аркадии, захотелось послушать своих земляков и увидеть их подойдя поближе, так что я не счел непозволительным сделать привал; и к тому времени, столь бесполезно растраченному мною, еще прибавилась и эта краткая минута, эта маленькая остановка.

Там, неподалеку от них, прилег я на сочные травы. И моя отвага позволила мне наблюдать за ними, не будучи узнанным, настолько переменилась моя внешность, ведь за короткое время от перенесенной чрезмерной боли я утратил свой прежний облик. Но в этот час пришло мне на память их пение и то, в каких выражениях сожалели они о судьбе несчастного Мелизео, так что мне больше всего теперь было угодно слушать их с должным вниманием не для того, чтобы сообщить им о слышанном на чужой земле или поставить их песни в один ряд с аркадскими, а дабы порадовать себя нашим небом; ибо не совсем опустошенным хотел я покинуть свои леса, которые благороднейшим пастухам в любое время года приносят щедрые плоды и из других стран привлекают к себе людей радушным приемом и материнской любовью. Тогда я без труда поверил, что некогда действительно обитала в этих местах Сирена, сладостным пением притягивающая к себе всех проходящих мимо.

Но впору возвратиться к нашим пастухам, когда Барчинио огласил добрый простор сладостными звуками своей свирели и начал говорить, обратившись лицом к своему товарищу; сидел он на камне, а тот стоял перед ним, готовый тщательным образом ему отвечать:

ЭКЛОГА 12 [377]

БАРЧИНИО, СУММОНЦИО, МЕЛИЗЕО