Аркадия

СЕЛЬВАДЖО

Мой Фроним, эти рощи не немотствуют,
Как думает иной, напротив, ведают
Те песни, кои с древним ладом сходствуют.[305]

ФРОНИМО

Сельваджо, пастухи уж не беседуют
О Музах, да и в иакрах им отказано,[306]
Ни почестей, ни лавров не наследуют.

Они навозом, грязью перемазаны,
Болиголов им да полынь дурманная
Амброзии милей, и тем всё сказано.

Боюсь, что боги спят, и дремь туманная
С них не сойдет, не шлют нам грозных знамений,
Чтоб проявилась фешных суть обманная.

А возмутятся — не случиться пламени,
Ниже фомов меж тучевыми стаями,
Путь не укажут к благодати нам они.

СЕЛЬВАДЖО

Я, друг мой, меж Везувием и Байями
В долине был, где с морем сочетается
Себето дивный, украшать тот край ему!

Амор, который в сердце обретается,
Стремил меня до вод тех удивительных,
Как вспомню, дух доселе сокрушается.

Шел по камням, в терновниках язвительных;[307]
И как же мог в дороге не страшиться я
Медведей, злыдней, стычек сокрушительных?

Был наконец оракул; слышу сице я:
«Халкидики ищи, сей град возвышенный,
Возвигнутый над древнею гробницею».[308]

Не понял я, но сей глагол услышанный
Растолковали пастухи мне местные,
И всё сбылось, и не был я обиженный.

Постиг луны заклятия чудесные,
Искусство магии и все учения,
Алфесибею, Мерису известные.[309]

Такой травы нет дикой и растения,
Что б их не знали пастухи ученые,
Как и о тайнах звезд, об их движении.

Как только меркли выси помраченные,
Внимал искусству Феба и Паллады я,
И покидал сам Фавн леса зеленые.

Как солнце меж светил, в сем дивном граде я
Зрел Карачьоло, цитрой и свирелию
Превосходящего певцов Аркадии.

Ни виноградарству, ни земледелию,
А только стад обучен он целению,
О них заботу проявляет велию.

Сидел я с ним под ясеневой сению,
Корзинку плел, он — клетку, вот, досадуя,
Запел он, давши выход огорчению:

«Нас защитили Небеса оградою
От языков дурных; судьбой счастливою
Дышу я здесь, стадами душу радуя.

Идите же, коровы, злачной нивою,
Чтоб дотемна домой вернулась каждая,
Насытившись сполна травой сочливою.[310]

Ах, сколько их, томясь от глада, жаждая,
Без пастбища, лозой стремясь насытиться,
Бредет сегодня по чужбине, страждая!

Из тысячи одна спасется, видится;
В такой скуде живут среди бессилия,
Что из души вся радость вмиг похитится.

Когда бы Небеса от изобилия
Послать несчастным благ бы не преминули,
Хвала им тотчас обрела бы крылия.

Днесь пастухи Гесперию покинули,
Привычные леса, ручьи любимые;
Переживут ту трудную годину ли?

Скот в горы увели непроходимые,
Чтоб стадо чужеземцы не расхитили,
Лихие, злобные, неумолимые.

От бедности глодают в той обители
Лишь желуди, забившись в гроты темные,
Отнюдь не Золотого века жители.

Как древле пастухи-этруски скромные,
Так и они добычею питаются.
Вот только тех уж имена не вспомню я!

Один несчастен был, как вспоминается,
Он звался Рем; другой, его убивший,
Град основал, что ныне возвышается.[311]

Аж пот прошиб, дрожу я, ощутивши
Страх, горло мне сдавивший, неужели
Мы будем жить в уделе столь жестоком,
Что присужден нам Роком и Фортуной?
В затмении диск лунный в черном небе;
Злой Орион свирепей, чем обычно.[312]
Ход времени привычный изменился,
И Арктур закатился в сине море,[313]
И прячет солнце в горе лик свой ясный,
И ветерки напрасно шепчут где-то,
Вернется ли к нам лето, неизвестно.
Сквозь полог туч небесный рвутся громы,
И молнии изломы средь эфира;
Днесь о кончине мира страх несносный.
О сладостные вёсны, о цветочки,
Дыханье ветра, почки, травы свежи,
Приволье побережий, холмы, горы,
Долины, реки, боры, дол счастливый;
О пальмы, хмель, оливы, лавры, плющи,
О духи темной пущи, рой летучий;
О Эхо, гроты, кручи, о криницы,
Наяды, вод жилицы, фавны, паны,
Сатиры и сильваны, и дриады,
Напей, ореады, нимфы-девы, —
Днесь одиноки все вы, сиры, жалки!
Зачахли все фиалки на равнине;
Лесные звери ныне и пичуги,
Что чистят грудь, в испуге как пропали.
Старик Силен в печали по утрате:[314]
Нет более осляти, схоронили.
Вы, Дафнис, Мопс, в могиле погребённы.
Приап, серпа лишенный, сад покинул,
И тис там не раскинул вольны сени.
Вертумн о года смене не печется.[315]
И древо не привьется у Помоны,
Плоды ее, зловонны, в прах распались.
Ты гневаешься, Палее, что в апреле
И в мае, как доселе, уж не чтима.
Караешь нас, вестимо, так и надо.
Но в чем виновно стадо, что весною
Под елью и сосною пышной, стройной
Пасется преспокойно и воспрянет,
Коль из лесу поманит глас пастуший?
Ах, заблужденье в души к нам запало
И тем дало начало всем страданьям!
Уж Пан клыком кабаньим, разъяренный,[316]
Свирель сломал; он стоны исторгает,
Эрота призывает по старинке,
Чтоб память о Сиринге сохранилась.
От лука отвратилась, от колчана,
Забросила Диана, дроты, сворки,
Пруд, где охотник зоркий стал оленем,[317]
Рассталась с окруженьем нимф прекрасных,
Оставив их, несчастных, в чистом поле;
Настолько в сей юдоли мир презрела,
Что в глубине узрела звезд мирьяды.
Сломал самшит Паллады Марсий в злости[318]
За то, что мясо, кости без покрова.
Минерва щит сурово сотрясает.[319]
И Феб не пребывает в Тавре, в Либре,[320]
Он где Амфриза зыби, горемычный,
Сидит, взяв прут привычный, под скалою,
Попрал колчан ногою, слез не вытер.
Ты видишь всё, Юпитер? Он без пенья
Дня светопреставленья ждет, кручинный,
Когда наш мир в руины обратится
И лучшим возродится всем во благо.
Без тирсов, Вакх с ватагой опьяненной
Зрят Марса в меди бронной, им навстречу
Он шествует и сечу деет всюду
И мертвых валит в груду. Жизнь лихая!
Не выживем, я знаю. Злоба рока!
О небо, ты жестоко! Вот и море
Вскипает на просторе, и в стихии
Все божества морские в исступленье:
Нептун свои владенья покидает,
Трезубцем их толкает, полон гнева.
Царят Весы и Дева в небе алом.[321]
Великое в столь малом заключаю.
Парю в высоком, чаю, я полете,
Быть может, не поймете суть глагола.[322]
Из леса прочь и дола. Были ль басни
Старинные ужасней сих речений?
На ниву с вышней сени враны жадные
И саранча упала мгой великою:
Так повелели боги беспощадные.

Уж лучше под Боотом и Геликою[323]
В холодной Скифии, где пища грубая
И горьки вина, жить с ордою дикою!

Ворону помню на вершине дуба я —
Накаркала беду она, зловещая;
На сердце камень и тоска сугубая.[324]

Едва помыслю про такие вещи я,
На сердце тотчас злая робость чуется:
Так встарь Сивилла предсказала вещая.

О чудо, тигр с медведицей брачуется!
Что ж нить не пресечете, Парки строгие,
Неужто вами пряжа не бракуется?

О пастухи, орешины широкие
Корчуйте, ими пусть зерно не губится.
Пока не старые вы, не убогие.

Полите сорняки, ведь не заступится
Земля за вас, от ига не избавится,
Пока серпы и грабли не затупятся.[325]

Рубите плющ, что бурно разрастается,
Под самый корень — время подходящее,
Не то не вырасти сосне-красавице».

Он пел, и вторил лес ему всей чащею;
Менал, Парнас, Эврота струи чтимые
Внимали песне той с печалью вящею.

Когда бы ни стада его любимые,
Покинул бы он родину немилую,
Где часто смерть зовет неотвратимую,

Оставил бы язычество постылое
И века темного обыкновения,
Пришел бы к нам, в отчизну нашу милую.

Он истинное мира украшение,
Зерцало добродетели блистающей,
Что лучшего достойна восхваления.

Блажен тот край, к писаньям побуждающий,
И вы, леса, где часто стих слагается,
Ни власти Неба, ни конца не знающий.

Но разбранить мне звезды полагается,
Хоть и обидных наскажу им слов:
Уж слишком быстро ночь с небес спускается,

Чтоб слышать больше; вижу светлячков.[326]