Аркадия

Если захочешь полностью избавиться от любви, окроплю я всё твое тело святой очищающей водой, окурю девственной серой, иссопом и непорочною рутой. Затем развею над головою прах сожженного мула[290] или другого незапятнанного грехом животного, развяжу один за другим все узлы, которые носишь на себе; ты же возьмешь с алтаря пепел двумя руками и бросишь его горсть через голову за спину в бегущий поток, не оборачиваясь назад. И в тот же миг любовь твоя вместе с той водой утечет в дальнее море, доставшись дельфинам и плавающим кашалотам. Но если тебе более по душе, чтоб твоя врагиня полюбила тебя, пойду я тогда собирать травы по всей Аркадии, выдавлю сок из черного аконита, срежу тайно у новорожденного жеребенка отросток со лба, который его мать проглотить намеревалась. А ты пока, по моим наставлениям, обвяжешь восковую фигурку тремя узлами в три петли[291], в три цвета; три раза с ней в руке обернешься вкруг алтаря и столько же раз пронзишь ей сердце острием смертоносного меча, приговаривая про себя так:

Днесь пронзаю, раню я
Ту, что в сердце у меня.

Затем, взяв лоскуток с подола ее платья, будешь постепенно загибать его и закопаешь свернутый клочок в землю[292], приговаривая:

Я вверяю ткани сей
Боль и гнет моих скорбей.

Дальше запалишь ветвь зеленого лавра[293] и примолвишь:

Так да завопит в огне
Та, чей смех столь горек мне.

После возьмешь голубку с белым оперением и, выдергивая у нее по перышку, бросишь их горстью в пламя, приговаривая:

Той, в ком благо обретаю,
Плоть и кости рассеваю[294].

Напоследок, когда уже ощиплешь всю птицу, пустишь ее, одинокую, лететь восвояси и прошепчешь последнее заклинание:

Ты, бесчувственная прежде,
Будь нагой в своей надежде.

Всякий раз, как будешь произносить сие, плюй три раза[295], ибо нечет всегда волховским богам угоден. Не подвергай сомнениям действенность речений, благодаря которым, как увидишь, придет она к тебе без прежнего гнушания, не иначе как взъяренная кобылица, на дальних восточных побережьях ожидающая себе плодотворящих братьев Зефира[296]. И так убедишься ты в божественности рощи сей и могуществе того бога[297], чье присутствие ощущаем мы здесь, внимай моим увещеваниям».

Промолвив так, кончил он речь; не передать словами, какую радость при этом испытал каждый из нас. Но наконец рассудилось нам вернуться к оставленным стадам, несмотря что солнце стояло еще довольно высоко, после всевозможных благодарений и учтивых слов отпросились мы у него и стали спускаться с горы по узкой тропке, по пути с немалым удивлением обсуждая слышанное от пастыря, так что могло показаться, будто спускались мы по плоской равнине; жара стояла несносная, но впереди заметили мы прохладный лесок, где захотелось нам послушать кого-нибудь из певчего пастушьего сообщества. И посему Опико озадачил Сельваджо, назначив тому тему восхваление благого века, когда многие и многие пастухи благоденствовали, и можно было еще видеть и слышать их, поющих средь стад своих; века, возвращения которого в эти леса остается ждать только через тысячу лет. И он уж было собирался начинать, устремив взор к невысокому холму по правую руку от нас, служившему великим могильным курганом, под которым обрели вечный покой досточтимые останки Массилии, матери Эргасто. Меж пастухами прослыла она при жизни божественной Сивиллой[298]. Зовя нас отправиться к ней, сказал он: «Пойдем, друзья, ибо после похорон сей блаженной души мы заботились только о мирском, а Массилия возрадуется на небесах при нашем пении; помнится, как она столь приятно унимала все разногласия, возникавшие между нами, кротко утешая побежденных и награждая удивительной похвалою победителя».