Ариадна

Месяцы, перемешиваясь, мелькали один за другим, и вот однажды, выжав из вымени любимой козы струйку густого молока, я сморщилась от резкого запаха, показавшегося вдруг отвратительным. Жар солнца теперь будто давил невыносимой тяжестью, и хотелось бросить все, упасть на ворох листьев в тени, чтобы избыть во сне невероятную усталость, накатывавшую тяжкими волнами. Вино прокисало в чаше, и нутро мое переворачивалось от пугающего всплеска тошноты, которая прокатывалась по телу, – такое было чувство, что я все время плыву на кораблике, кренящемся в бурных волнах.

Подумала уже, что умираю, но более опытные менады прекрасно поняли, в чем дело. Я ждала ребенка, и эта радостная весть ненадолго прояснила облепивший меня туман изнеможения и дурноты. Я не цвела, не сияла, не светилась, но носила в себе это драгоценное знание и легче преодолевала все унижения хвори. Понимала: когда возьму свое дитя на руки, все это станет лишь воспоминанием.

Если, конечно, возьму в конце концов. Еще до жуткого рождения Минотавра моя мать обнаружила, что не всякая беременность легко приводит к появлению младенца, который лежит себе в пеленках, и сморщенное личико его светится, вселяя надежду на будущее. Любая выжившая знала: роды – это путь между жизнью и смертью и для нее, и для чада.

Рождение моего малыша приближалось, и отогнать мысль о столь опасной стезе я уже не могла. Вспоминала, как Дионис, рассказывая о своем возлюбленном Ампеле, говорил, что судьба всех смертных предопределена в тот миг, когда скручена нить их судьбы, и не ему менять решение мойр. Известие о ребенке, казалось, обрадовало его всецело и по-настоящему. Предчувствуй он трагедию вместо новой жизни, я заметила бы. Но знала уже, что он, хоть и бог, не способен обозреть будущее целиком и полностью. Тайна деторождения сокрыта от всех, здесь даже богиням Олимпа не уберечься от горьких мук.

Я возливала вино Илифии, богине родов. От всего сердца благодарила Деметру, благословившую мою утробу. Собрала самых близких менад, которым довелось уже сопровождать женщин на этом опасном пути или пройти его самим. Мы сделали все возможные приготовления. Однако, когда первый приступ острой боли пронзил меня, лишив воздуха, я сразу поняла, что совершенно не готова.

Еще на Крите служанки рассказывали друг другу о муках и пытках, ожидавших теперь меня. Всякой девушке не верилось, что это она однажды будет лежать, пригвожденная к постели страхом и болью, боясь разорваться на части в попытке произвести ребенка на свет. Эти самые страхи сначала овладели и мной – вместе со схватками. Я вся сжималась, силясь противостоять волнообразным толчкам извне, пока менады-повитухи не уговорили меня наконец перестать бороться с неизбежным. Они клали мне на лоб прохладные тряпицы, держали меня за руки и дышали вместе со мной, помогая справиться со схватками.

И благодаря им в тело мое постепенно проникал покой. Кто знает, сколько женщин в этот миг изо всех сил старались сделать то же, что и я? Все мы кряхтим от натуги, стремясь спасти своих детей. Я воображала этих женщин, когда очередная волна, накатив, сдавливала живот, и вместо того, чтобы барахтаться в ней, пыталась ее оседлать и продержаться до конца, а потом, в промежутке затишья, отдышаться. Я представляла всех женщин мира – на широких мягких ложах в золотых дворцах, под сенью навесов в песках пустынь, в лачугах, выстроенных из камня и глины, в землях, простиравшихся до края света, – и, тужась на четвереньках, чувствовала, что усилия наши согласованны. Мы как огромное скопление звезд, пронзающих ночное небо, думала я. Выбиваемся из сил, дабы зажечь во Вселенной еще по одному огоньку. Будто бы чувствуя их поддержку, их руки на своей спине и слыша их ободряющие слова, втекающие в уши, я сделала последнее неимоверное усилие, и сын мой родился.

В поднявшейся затем суматохе кто-то передал его мне, и я взяла сына на руки, маленького, мокрого, разъяренного. Выразить свои чувства не хватало слов. Постепенно в комнате все стихло и замерло, я ощутила свежий ветерок, повеявший в окно. Жемчужно-серая заря осветила небо, и изнанка облаков подрумянилась. Безупречные ноготки на ручонке, обхватившей мой палец, поблескивали в первых лучах утреннего солнца, словно крошечные ракушки.

Не вспыхнула комета на горизонте, возвестив о рождении Дионисова сына. Землетрясение не пошатнуло землю, и гром не грянул в небесах. Мое дитя родилось не для того, чтобы крушить горы или сражаться с великанами. Не выпало мне, взглянув на смятенное личико младенца, который уснул на моей груди, напившись молока, узреть знак великой судьбы, проступивший на крошечном сморщенном лбу. Когда он проснулся, вздрогнув, и раскинул ноги и руки, обнаружив с удивлением, что оказался вне тесной колыбели чрева, вокруг него не сгустилась тень грандиозного будущего, не окутала тяжкой тьмой. Его младенческим кулачкам не пришлось душить змею прямо в люльке, и великая тайна не ждала под каменной глыбой, которую надо столкнуть и взять свое.