Аракчеевский подкидыш

— Отчего же я никогда… никогда не вспоминал об этом. А теперь вспомнил! Да. Я первый раз в жизни увидел Еву на похоронах. Она поразила меня своей красотой, когда между нами был гроб. Она шла за ним. Я спросил, кто она такая у того же фон Энзе, и догадался, что он уже влюблен в нее. И вот теперь вспомнил это, даже не видя этой кирки. Да. Все одно к одному…

И Шумский стал вспоминать свою встречу с Евой в мельчайших подробностях, потом все, что было после этого…

Дрожки вдруг остановились, подкатив к подъезду. Это был дом Бессонова. Шумский огляделся как бы озадаченный. Казалось, что он удивлен там, что они уже приехали. Он будто ожидал, что это случится еще очень не скоро.

— Ну, вот и приехали! — протяжно выговорил он, ухмыляясь гримасой и как бы подшучивая над кем-то.

XXXIV

Войдя в квартиру Бессонова, Шумский нашел в гостиной всех в сборе и ожидающими его. Два немца сидели близ стола с хозяином, Бессонов громким, довольным голосом что-то рассказывал про порядки и правила на английских скачках. Угрюмый Квашнин сидел поодаль от них около окна.

При появлении вновь прибывших все поднялись, и обе стороны издали сухо раскланялись, не подавая друг другу руки. Только Бессонов подошел к Шумскому и весело поздоровался.

Шумский искоса на несколько мгновений пригляделся к лицу фон Энзе и невольно удивился. Давно не видал он своего соперника и нашел в нем большую перемену. Фон Энзе похудел, побледнел, его лицо осунулось, а взгляд когда-то выразительных глаз стал тусклый, какой-то мутный… Наконец, в эти минуты, несмотря на суровую сдержанность, во всей его фигуре сквозила крайняя взволнованность.

Шумский не мог знать, теперь ли только или уже давно произошла эта перемена в улане. В эти ли минуты он от простой боязни поединка так сильно осунулся и прячется за напускную угрюмость или уже давно изменился под влиянием пережитых нравственных пыток.

— Ну-с… У меня все готово, — выговорил Бессонов, не обращаясь ни к кому в особенности и почему-то смущаясь, будто стыдясь своих слов.

— И мы тоже, — поспешил произнести Мартене поддельно равнодушным голосом, будто школьнически храбрясь.

— Ну, а я не готов, — улыбаясь произнес вдруг Шумский, и взгляд его сразу загорелся необычным огнем.

Все обернулись на него. Даже стоявший за ним Ханенко двинулся вперед, чтобы заглянуть ему в лицо. Все будто встрепенулись, ожидая чего-нибудь особенного, исключительного.

— Что вы хотите сказать? — удивился Бессонов.

— А вот присядемте… — ухмыльнулся Шумский, беря стул и садясь. — Хороший русский обычай посидеть перед путешествием…

Все уселись, не спуская глаз с говорящего.

— Да, это хороший обычай, — продолжал он. — А так как одному из нас придется сейчас отправляться в очень дальнюю дорогу, то и подобает посидеть… А кроме того и главным образом… я хочу объясниться. Я слыхал и читал, что при поединках все подробности обсуждаются секундантами без участия самих поединщиков. Это пошло в ход потому, вероятно, что сами они не способны поговорить холодно и спокойно без взаимных оскорблений и чего-либо подобного… Я со своей стороны считаю совершенно возможным переговорить с г. фон Энзе спокойно и прилично… Я бы желал сделать ему теперь при всех вас предложение, на которое он, надеюсь, согласится… Вот в чем дело…

— Позвольте, — вступился Мартенс, — мне кажется эта беседа совершенно лишнею.

— И мне кажется, что… — начал было Биллинг.

— Перекреститесь оба и перестанет казаться… — вымолвил Шумский небрежно и продолжал, обращаясь к фон Энзе. — Я думаю, что причины, заставляющие нас идти на поединок настолько серьезны, что не только между нами невозможно примирение, но даже невозможен простой поединок с простым безобидным концом — удовлетворения чести. Мы должны драться насмерть. Один из нас должен остаться здесь, на месте мертвым для того, чтобы другой мог быть доволен и счастлив. Правда ли?

Так как последние слова Шумский произнес, наклоняясь прямо к фон Энзе, то улан отозвался сухо:

— Совершенно верно.

— Поэтому мы должны всячески облегчить себе эту возможность убить друг друга. Я предлагаю следующее. Мы возьмем каждый не по два, а по три пистолета. Мы будем подавать голос, то есть кричать «ку-ку» по два раза. Время продолжительности нашего поединка определено не будет. Хоть час оставаться в темноте.

— Это не поединок! — воскликнул Мартенс. — Условия…

— А что же? — холодно отозвался Шумский.

— Условия были уже обсуждены и решены секундантами и менять теперь…

— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос! — резко и даже дерзко перебил его Шумский. — Вы сказали: это не поединок. Что вы хотели сказать?

— При таких условиях будет наповал убит самый нетерпеливый, неосторожный…

— Я согласен на предложение, — выговорил вдруг фон Энзе, холодно взглянув на Мартенса, как бы прося его прекратить возражения.

— Ну так… с Богом! Пожалуйте, — вымолвил Шумский, обращаясь к хозяину и вставая с места.