Аракчеевский подкидыш

И Шумский, усадив Пашуту, успокоил ее и начал расспрашивать про баронессу.

XXXII

Ночь он плохо спал однако… Не волнение от простой боязни завтрашнего дня мешало ему глаза сомкнуть, а совершенно иное чувство, странное для него самого. Он ощущал в себе лишь одно страшное озлобление. И озлобление беспредметное, потому что это была злоба или ярость на всех и на все, на жизнь, на небо, на самого себя, на свою судьбу, на завтрашний неминуемый конец. Он смутно сознавал однако, что этим озлобленьем выражается в нем или замаскировалась та же простая трусость и боязнь смерти.

— Дрянь какая! Сволочь! — ворчал он. — Хамская кровь заговорила!.. Прыток был на словах. А кто приказывал заваривать кашу. Сам лез на рожон, сам себя и надул.

И затем, будто прислушиваясь к тому, что происходило на душе, он вдруг произносил:

— Да врешь… Врешь… Я тебя заставлю умирать глазом не сморгнувши. Не позволю срамиться. Да и черта ли в тебе. Кому ты нужен… И себе-то не нужен. А Ева и ее любовь? Да ведь это Пашута уверяет, а не сама она…

И он начал думать о баронессе, о том, что Пашута снова рассказала ему о чувстве Евы к нему. И он мысленно льнул к ней пылко и страстно.

— Да, потеряешь ее теперь. А жил бы и действовал законно, честно, ничего бы такого не было… С чего началось и пошло… С той ночи, что вором и душегубом лез в дом барона красть у него все… Дочь и честь… Напоролся на чуткого человека, который ее защитил, а тебя ошельмовал… Ну вот и доигрались до кукушки. А теперь, хамово отродье, струсил. Блудливее ты кошки, и трусливее зайца… А все ж таки, говорю, врешь… Ты у меня пойдешь на убой так, что и бровью не поведешь. И ништо, не стоишь ты жизни…

И через мгновенье он думал:

— Не стою я этой жизни?.. Нет! Вздор!.. Жизнь эта не стоит меня… или того, чтобы я ею дорожил. И моя жизнь и всякая иная — пляс дурацкий. Всякий живущий на земле просто пудель ученый, что прыгает в обруч, якобы зная для чего.

Шумский заснул крепко только часов в семь, а в девять по его приказанию явился уже будить его Шваньский.

— Пора, Михаил Андреевич. Пора-с.

Шумский пришел в себя не сразу, но, наконец взглянул на Шваньского пристальнее и вымолвил:

— Чего?.. Что?..

— Вставать пора-с.

— Вставать. Да. Тоись умирать пора-с.

— Господь с вами. Зачем… Бог милостив…

— Слыхали мы это… — проворчал Шумский сам себе и, глубоко вздохнув, прибавил: — трубку…

Шваньский подал трубку, помог раскурить, держа зажженную бумажку и произнес, наконец, несколько тревожно и вопросительно.

— Меня в полицию требуют из-за кареты энтой. Сейчас сюда приходил квартальный…

— Ну, и ступай.

— Что ж мне сказывать прикажете?..

— Сказывай… что ты дурак.

— Помилуйте, Михаил Андреевич. Будьте милостивы, научите.

— Убирайся к черту! — вскрикнул Шумский. — Сказано тебе было сто раз, что меня убьют, а тебя простят. Дура!..

Через полчаса он, уже умывшись и одевшись, сидел за чайным столом, который накрыла Марфуша. Теперь, осмотрев все ли на месте, она стала поодаль от стола и впилась глазами в сидящего барина. По лицу девушки видно было, что она не спала ночь. Глаза ее опухли и покраснели от слез, а все лицо, обыкновенно красивое, теперь было бледное, искаженное, будто помертвелое…

Шумский не замечал ничего, пил чай, глубоко задумавшись и усиленно пуская клубы дыма из трубки. И вдруг он смутно расслышал над собой:

— Михаил Андреевич… Ради Создателя! Что вам стоит… Ну, хоть для меня…

— Что? Что такое? — удивленно выговорил он, поднимая глаза на девушку.

Марфуша стояла около него, держа в руке маленький образок с шнурком.

— Это что еще?..

— Михаил Андреевич… Ну, хоть для меня… Ради Господа… Ведь не трудное что прошу.

— Да чего тебе… Говори.

— Наденьте вот, говорю, образок. Я его из лавры нарочно для вас взяла… — со слезами промолвила Марфуша. — Угодник Божий спасет вас от всякой напасти…

— Здравствуйте… Э-эх, Марфуша!.. Кабы я в это верил, так я бы себе ожерелье целое из них нацепил… А так… это ни к чему… Ты его прибереги. Приволокут меня сюда мертвым часа через три, ну вот тогда и вздень его на меня… А теперь…

— Ну, ради Господа, прошу вас… — заплакала Марфуша. — Ведь не мудреное… И кого вы удивить хотите…

— Удивить?! — воскликнул Шумский и, подумав, он вдруг улыбнулся грустно и прибавил вполголоса: — И то правда… Никого не удивишь… Давай сюда… Будь по-твоему…

Он надел шнурок через голову и, просунув образок за ворот рубашки, улыбнулся снова.

— Поцелуй ты меня на счастье. Это вернее будет! — Марфуша, несмотря на слезы, слегка вспыхнула и опустила глаза.

— Ну что ж? Не хочешь. Я послушался, а ты вот упрямишься. Тоже не мудреное прошу.

— Извольте…

— Ну…

— Извольте, — повторила Марфуша и придвинулась к нему еще ближе.

— Чего «извольте?» Обойми, да и поцелуй. Сама. Я пальцем не двину…

Марфуша слегка взволновалась и не шевелилась. Новость останавливала ее. Она уже привыкла к тому, что Шумский изредка обнимал ее и целовал, но сделать то же самой, казалось ей чем-то гораздо большим.

— Ну, что ж… долго ждать буду?