Аракчеевский подкидыш

Шумский весело рассмеялся, потом, ухмыляясь, задумался и сидел недвижно, будто соображая что-то забавное. Посидев с минуту, он вдруг спрыгнул с дивана на пол и пополз через комнату на четвереньках, потом лег на грудь и тихо перевернулся с осторожностью на спину.

— Что ты творишь? — изумился Квашнин, но тотчас же догадался. — Маневрируешь!..

— Репетицию произвожу… Хочу я, братец, немца, перехитрить, — шепотом произнес Шумский, лежа на спине. — Буду драться не сидючи, а эдак, врастяжку. А он будет палить через меня по воздухам… Чтобы попасть эдак, то надо уж целить в пол, а в кукушке и без того всегда все валяют выше, чем следует. Обман темноты, говорят… Одно вот не знаю… Хорошо ли это? — странно прибавил Шумский. — Хорошо ли? А?

— Что собственно?.. — не понял Квашнин.

— Надувать, хитрить… Ведь тут дело о жизни человечьей идет. Я свинья известная… Да ведь не всегда… И не в эдаких делах. Греха не боюсь… А вот… Черт его знает, чего боюсь. Совести своей, что ли. Может быть, она у меня и есть? Кто его знает?

Через четверть часа Бессонов из коридора громко позвал всех.

— Фертих! Фертих![10] — весело отозвался Шумский выходя, и прибавил, оглядывая себя. — Еще три предмета с себя снять, так хоть и в воду полезай.

Фон Энзе появился тоже. Его полураздетая фигура странно не согласовалась с серьезностью лица и поэтому была комична. Кроме того, казалось, что для немца-улана смешная сторона оригинального поединка была неприятна. Он косо взглянул на шаловливо шагавшего Шумского, который в одних носках ступал по полу на пятках, разумеется, ради баловства. Улан отвернулся не то презрительно, не то с другим каким-то чувством, которое он сам себе объяснить бы не мог.

Все прошли в темную залу… Лакей впереди всех внес канделябр и, поставив его на пол, вышел вон. Картина представилась странная. В большой и высокой горнице совершенно пустой, без единого предмета, освещенной канделябром, стоящим посредине на полу, столпились семь человек, из которых двое были в одном нижнем белье, а в руках одетых были все разнокалиберные пистолеты. Только у Бессонова была в руках длинная трость…

— Ну-с, вот… — выговорил он тихо. — Кажется, все обстоит…

И Бессонов не договорил. Слово «благополучно» показалось ему неуместным, даже иронией.

— Теперь извольте, — продолжал он, — хватаясь за эту палку кинуть жребий, кому кричать первому и, стало быть, третьему. Кто первый возьмется? Я думаю это все равно… Она длинная и предвидеть сколько кулаков на ней поместится мудрено…

— Я вижу сколько… Пятнадцать… — сказал Мартенс. — Кто начнет, того и верхушка…

— Фу, Господи, какой вы… аккуратный! — буркнул Бессонов, мысленно сказав другой эпитет. — Ну как же быть тогда?

— Бросайте рубль! — произнес Ханенко. — Орел и решетка самая соломоновская выдумка.

— Г. Мартенс скажет тогда, что я монету держу в пальцах неправильно. Или заспорит о том, кому первому назначать…

— Кидайте монету, — вымолвил фон Энзе. — И пускай г. Шумский назначает, что желает.

— Нет. Вы говорите, — сказал Шумский. — А мне пускай — что останется. Тем паче, что я вперед знаю, что вы назовете.

Фон Энзе глянул на соперника странными глазами.

— Вы ведь не суеверны. Мудрить не станете. Назовете первое…

— Да… все равно…

— Ну, а я россиянин… Валяйте, Бессонов. Да повыше. В потолок.

XXXVI

Бессонов достал монету из кошелька, положил на ладонь и, став середи горницы, высоко пустил ее вверх.

— Орел! — выговорил фон Энзе глухо и серьезно.

— Матушка решеточка, — сказал Шумский, как бы нечто лишнее, уже известное.

Монета упала на паркет около канделябра, звеня, подпрыгнула два раза, сверкая в лучах огня, и покатилась на ребре в угол. Все двинулись за ней и, обступив, нагнулись.

— Решетка, — вымолвил Бессонов и поднял монету.

— В данном случае, qui perd — gagne[11], — сказал Шумский. — Мне, видно, на роду написано проигрывать и в карты, и в пари, и во всяких судьбищах. Всегда malheureux au jeu, — кто heureux en amour![12]

— Послушайте… — вскрикнул будто невольно фон Энзе сдавленным голосом и сразу смолк…

Он почувствовал, что выдал себя и попадает в глупое положенье, приписывая словам соперника тот намек, которого могло и не быть в них.

Никто не обратил вниманья на слова Шумского и отклик фон Энзе, так как все четыре секунданта были в стороне от них, обступив Бессонова вплотную. Между ними будто возник вдруг какой нежданный серьезный вопрос.

Оно так и было…

Когда Бессонов еще только поднимал монету, то Мартенс шепнул ему что-то на ухо с легкой тревогой в голосе.

— Не может быть! — испуганно отозвался хозяин, тотчас же сделал несколько шагов к канделябру и остановился.

— Ваша правда, — выговорил он, оборачиваясь. — Тогда надо молчать или сказать обоим.

— Решимте это все между собой, — отозвался Мартенс и, обратясь к остальным секундантам, он попросил их в сторону на два слова.

— Изволите видеть, — вымолвил тихо Бессонов, когда все, удивляясь, обступили его. — Я сплоховал. Виноват. Но теперь горю пособить поздно. Г. Мартенс заметил, что вот в энтом месте пол скрипит… Вы понимаете, что это равносильно подаванию голоса… Как же быть?..