Аппендикс

Только наличие груди могло спасти положение такого человека. Штука, что болталась внизу или вставала на дыбы, как когда-то случилось с Вильсоном, из которого, возможно, вылез зародыш Сезара, или как бананы Жозе и Пауло, когда они втроем развлекались у шлюхи, была его самой неправильной частью. Набухая, она болела и все время чего-то ждала, а он не мог или, скорее, не желал понять, как унять ее голод и утолить томление. Однажды из хобота, когда он все-таки поддался искушению ощупать его, сама по себе вырвалась теплая беловатая жидкость, и ему почудилось, что он вовсе не у толчка, а на берегу океана, который, словно на панорамной фотографии, простерся перед ним во всю поднебесную. Разрозненные части пейзажа соединились вдруг в единую выпуклую картину, линия горизонта резко отодвинулась вглубь, и он вдыхал соль волн.

Несмотря на новое увлечение, он все же не забывал, что он девушка, и смущался того, что не все пока было у нее идеально. Как назло, удовольствие заставляло испытывать себя по нескольку раз в день. Будучи омерзительным, этот отросток старался доставить ему все большее наслаждение, и уже не было сил его игнорировать. Тщательно вытершись, как от чужого, он пытался найти выход в лабиринте самого себя.

С гвоздиками – красной и белой – в черных волнистых волосах, худая, с яркими губами и глубоким взглядом, Гал Коста[74] сидела с гитарой в руках на высоком стуле, расставив ляжки. Мягким, нежным изгибом плоти они переходили в тонкие, смуглые колени. Гал пела, вонзаясь неподвижным взглядом в кого-то невидимого, что она готова умереть ради любви.

О, ради этого был готов умереть и он! И разве он тоже не ждал своего любимого? И разве не было поразительным его сходство с Гал? – обратил он внимание матери.

«Да это ж старая запись семидесятых, ты тогда только едва родился!» – раздосадованно выключила телевизор мать.

Виной всему – Карлуш, решили в семье. И напрасно Рожейро кричал, что ему вовсе не хотелось переодеваться в женщину, как его дяде, потому что это нравилось некоторым туристам и веселило его самого. Рожейро хотел БЫТЬ женщиной. Вернее, он и так уже был ею, но, чтобы об этом узнали все, нужно было просто раз и навсегда отменить обрыдшее ему мужское тело, которое нарастило вокруг правильной сердцевины отвратительные детали вроде щетины, черных волос на ногах, кадыка, квадратного подбородка и костистого лба. Иногда ему казалось, что он нашел разгадку: может быть, он был вовсе не он, а его умершая сестра Тайво, а умер как раз мальчик – младший лишь на несколько минут Кехинде, но по какому-то злому волшебству их тела перепутались. И он особенно тщательно полировал деревянную фигурку своего близнеца, умоляя ее забрать мальчика Кехинде и вернуть ему тело девочки.

Последнее время Северинья задерживалась на работе дольше обычного, настроение у нее было лучезарное, как будто она заглотила кусок звезды или напилась до отвала сладким соком питанги, даже пахло от нее теперь более душисто. Она по-прежнему обожала теленовеллы и передачи про Италию, но не возражала, если сестра переключала телевизор на музыкальный канал, под который они теперь отплясывали вдвоем или даже все вместе, включая малыша Сезара. Как-то раз она привела домой черного мускулистого титана. Он работал в мясной лавке, но «выказывал предпочтение» креветкам в кокосовом молоке с маньокой и красным перцем и прочим «дарам моря», как он выражался. Казалось, он был добряком, но Рожейро сразу же его возненавидел. «Я-то родился, слава Всевышнему, в нормальной семье», – развалился он, рыгнув после еды, с таким видом, что всем стало понятно, что их семья к числу нормальных не относилась. Северинья опустила глаза, сестра смотрела в экран телевизора, а Рожейро просто вышел из-за стола. Где он видел нормальные семьи, этот мясник? Почти ни у кого из его приятелей не было отцов, а если и были, то лучше бы, чтобы их не было, потому что они назюзюкивались кашасой уже в полдень, ходили по бабам или в лучшем случае занимались криминалом, что, конечно, не мешало им ходить по бабам и пить кашасу, но тогда хотя бы какие-то деньги перепадали их женам.

Нет, эта отбивная точно никогда не смогла бы его понять. В его присутствии мать из пантеры загадочным образом превращалась в какую-то услужливую курицу, которая сама, маша крыльями, ковыляла к кастрюле для бульона. Не для того они с сестрой и друзьями поклонялись Казузе и Жоржи Бен Жору[75], чтобы теперь демонстрировать паинек перед мамкиным боровом-вегетарианцем!