Аппендикс

Наверное, пошла охмурять этого несчастного, – решила я и, словно берберийская кобыла во время римского карнавала, погалопировала по Беговой. Стремительная ходьба – наилучшее лекарство от грусти и сомнений, но, не пройдя и трех минут, я замедлила шаг у колонны Марка А. Он был добрым и усталым судьей, недосягаемой шкалой ценностей: «Спокойствие, только спокойствие», – словно мантру, произносил он все время и флегматично взирал со своего коня в лучшую даль. «Справедливость, размеренность, скептицизм, чувство долга». В нем я искала себе опору, но, будучи изнутри пропечена хорошенько тем, что пришло вслед за его временем, каждый раз, подходя к колонне, сквозь грохот машин и гул толпы пыталась расслышать шорох крыльев его Гения и вызвать его на спор. «Мешает ли математика субъективности? – спрашивала я его. – Так что, выбросить черный список провинившихся? Действительно ли лучшее наказание подлецам – не быть такими, как они? А по морде? А из нагана?» Гений шелестел крыльями и печально вздыхал.

Марк Аврелий был уверен в благожелательности и выверенности природы, но сегодня никакой маяк не смог бы указать ориентир, отделяющий искусственное от естественного. Древнее желание улучшить себя – не быть хотя бы потным и зловонным, – о котором говорил император, зашло в наши дни слишком далеко, чтобы можно было вернуться к натуре. Он считал, что нужно ко всему относиться бесстрастно, расщеплять любое чувство и действие на составляющие, отсеивать шелуху душевных порывов. Словно не переваренные больным желудком тунец, овсяные хлопья, яблоки, они должны были изрыгаться в никуда в виде вонючих отдельностей. Он признавал ход вещей заранее правильным, был миролюбцем, смиренно вел войны и отправлял невинных людей на смертную казнь. Сгрудившиеся на барельефах «плохие» варвары и «хорошие» римляне, безжалостно сеющие вокруг мертвых, напоминали киножанр спагетти-вестерна. Император, который на своей погребально-триумфальной колонне был изображен более крупным, чем все, в жизни сторонился любой показухи. Подавляя любую эмоцию, он старался быть разумным гражданином. Догадывался ли он, что мысль связана с творчеством, обреченным на субъективность? Он служил родине изо всех сил, создал социалку, глубоко сочувствуя обделенным, и облегчил участь рабов, но из-за любви к греческому ослабил латынь, а значит, и мощь своего государства, которое рухнуло под натиском новой простоты. Всем все прощал, а чтобы было проще расстаться однажды с жизнью, он учил ее презирать.

Отойдя от колонны, я посмотрела на пешеходов. Природа орала неестественным голосом. Чайки эволюционировали в клювоносых крыс, до смерти заклевывая голубей и даже голýбок мира, которых Папа выпускал из окна своей спальни в середине зимы. Нарождался бионический человек, сгущалась какофония разлада. Гномские технологии были уже готовы. Искусственный интеллект вовсю изощрялся и блистал в обществе на все три D. Около шестидесяти процентов мирового населения с его руками, используемыми для таскания цистерн воды из рек родных поселков, которую им стали вдруг продавать доброжелательные многонациональные чужестранцы, и мозгом, который заводился ради полувыживания и прислуживания, скоро должны были быть вычеркнуты из книжицы жизни. Другие, с головами и руками, еще как-то молотящими по компьютеру, водящими грузовики и чужих детей на прогулку, должны были оказаться не у дел, и только один процент мог абсолютно спокойно готовиться к превращению в новый биологический вид.

Раздевали старых фарфоровых пупсов, отдавали их одежки пластмассовым наштампованным новичкам. Старцы глядели с развилки дорог на удаляющиеся мраморные спины тяжело шагающих богов. «Дзынь-дзынь» – исчезали звенья эволюции. Холод отчуждения грядущей эпохи позвякивал, как пустое стекло в пунктах приема тары. Нет, незачем было себя обманывать, будто нечто похожее уже случилось на втором этапе сериала Out of Africa. Или в начале христианской эпохи, где-нибудь с первого по пятый век. Или после изобретения книгопечатания. Ощущение собственного несовершенства и ненужности, какой-то тотально нависшей надо всеми неминуемой участи то и дело врывалось в полноту дня и было неуютно.

И все же наша кровеносная толпа неслась навстречу неизвестности и смерти так же, как это случалось и девятнадцать веков назад. Под лезвие главного таинства по-прежнему угождали абсолютно все, даже киборги или такие неолюди, как мои подружки. С нежностью оглядев идущих, оставив колонну маячить за спиной, я расслабленно влилась в поток прохожих.