Аппендикс

Наконец я выбрала правильный кубик. Я повернула его к себе гранью с буквой, которая мне нравилась больше всего. Это был просто овал, но он был таким совершенным! Слово папа просто не могло не писаться с его помощью!

– Ну, нашла?

– Да, – закивала я радостно.

Отец посмотрел на четыре кубика, на меня и вдруг замер. Шли секунды, а он так и сидел, держа в одной руке газету, а другой схватившись за стол. Я подумала, что и он любуется тем, что у меня получилось, и улыбнулась, как вдруг неожиданно и мои кубики, и те, что лежали рядом, разлетелись по сторонам под его ударом. Пораженная своей неудачей, я смотрела на папу, пока он один за другим поднимал кубики с пола и с грохотом швырял их об стену.

– Не «попо», а «папа»! «П-а-п-а», черт возьми! Издеваться надо мной вздумала, вредина ты этакая?! Или, может, тупица?

Наконец отец, перебирая ногами, словно журавль, выбежал за дверь, а я сидела, сгорбившись на стуле, пока мысли о пулях, свистящих у виска в темной ночи из одной недавно услышанной песни, не отвлекли меня от моего позора.

Да, пожалуй, пора было отдать меня в детсад, а то я так ничему и не научусь. И вообще: «Она уже выросла из нянь, – услышала я голос отца, обращавшийся к матери. – Она не может сосредоточиться и просто считает ворон».

Я посмотрела на провода, но вороны там больше не было. Означало ли это, что она была жива и улетела или что умерла и именно потому я больше ее не видела?

Фуга

Черт побери, моя девочка, сегодня нет иного столь же надежного ремесла…

Маркиз де Сад

Вот уж никогда бы не подумала, что придется приехать сюда при таких обстоятельствах. Улица скаредной Донны Олимпии, в семнадцатом веке вертевшей из папского дворца всем этим городом, как котлетой на своей сковородке, мне была слишком хорошо известна, и я старалась избегать ее уже несколько лет. Именно здесь когда-то я была несчастна. Именно здесь прошла школу унижения, покрылась панцирем с иглами, научилась убирать лестницы, ведущие к башням моих городов, и выливать горящую смолу буквально за секунду даже на невинных. Очень полезные навыки, но мне было жаль, что пришлось стать такой, и потому я просто ненавидела эту улицу. Лавиния же притащила меня в музыкальную школу, которая располагалась буквально в следующем от прóклятого дома, где я прожила несколько лет.

Сегодня, по ее словам, в школе отмечали день смерти какого-то писателя, и ее племянник участвовал в концерте.

«Он еще юный, понимаешь, – смущенно защищал Лавиния своего родственника, – не понимает сложностей, ну и немного стесняется меня. Когда мы с тобой расстались, я быстренько переоделась в туалете, благо он там был общий. Сняла платье (и парик, – мысленно добавила я), влезла в свитер, брюки и сапоги, которые были у меня в сумке, сняла макияж, ну и лак (и сиськи куда-то дела, – опять же не преминула подумать я), все это минут за десять – двенадцать, я уже привыкла. Так каждый раз, когда нужно разговаривать с его учителями или присутствовать на каком-нибудь собрании. Не знаю, что будет, когда я всерьез начну гормонотерапию. Он ведь тоже должен хоть немного уважать меня. Я изображаю из себя мужчину только для него, черт бы его побрал!»

Неожиданно засиявшая краска любящего дяди придавала Лавинии еще большую привлекательность и парадоксальность.

«Он у нас очень талантливый. Отец моей сестры, как и мой вообще-то, говорят, был чуть ли не музыкантом. Мы, правда, ни того ни другого отца не помним, но наша мать уверена, что Диего – в деда. Да и его собственный, кстати, тоже белый папаня неплохо играет на гитаре. В общем, дар у него – от всех вместе взятых отцов, о которых мы в принципе не имеем никакого представления».

Опутанная ее родословной, я вошла в зал под один из Бранденбургских концертов. Всю вводную часть мы пропустили, и было уже неудобно выспрашивать, кто же именно из музыкантов приходится ей племянником. Еще менее это оказалось возможным после окончания первого отделения: повернувшись к ней, я заметила, что она, к счастью, перестала подрыгивать в такт музыке всем телом, но что ее скулы и нос были влажными. Чтобы не всхлипывать, она набирала воздуха в рот и выдувала его через щелку губ, как будто задувала свечу, забывая даже присоединяться к нагретым кровными чувствами неканоническим хлопкам в напряженных местах между аллегро и адажио.

В отличие от других родителей, ринувшихся во время перерыва поздравлять и лобызать своих чад, мы так и остались сидеть. К Лавинии никто не подошел. «Ясен перец, – подумала я, – никакого племянника у нее нет, она, наверное, просто мифоманка».