Аппендикс

В булочной, рядом с магазином одежды Смерть мужьям, на деревянных полках крутились золотистые, черные от мака сладковатые халы, ржаные кирпичи с кислинкой, французские багеты с хрустящей горбушкой. Мы брали половинку серого круглого и четвертинку черного. Народ по дороге к кассе набирал изюм и орешки в шоколаде в кульки из грубой коричневой бумаги. В отделе напротив, под стеклом, глазурно блестели пирожные эклеры. Развалилась, посматривая злыми белыми глазками, «картошка». В загоне для чудесного умиляли крошечные пирожные миньон, а возвышающийся над ними торт с шоколадным озером и белыми лебедями мог быть создан только для сказочных гигантов. Жались друг к другу цветные стеклышки мандариновых и лимонных долек твердого мармелада. Изнутри матово светился мармелад фруктовый. В стеклянных вазах по-простецки, так, словно в них и не было орехово-шоколадной начинки, горками лежали «Раковые шейки», и на подиуме, недалеко от тоже вафельного «Мишки на севере», размещалась сама «Красная шапочка».

В овощном стелился запах кислой капусты, огуречного рассола и глинистой земли, что всегда обволакивала картофель. Продавщицы в белых халатах подцепляли капусту разного засола из огромных деревянных бочек и запихивали в подаваемые им алюминиевые бидоны и полиэтиленовые мешки.

В молочном сновали тетки с кошелками и банками для сметаны, с белыми эмалированными бидонами для молока. Точили слезу глазированные ванильные сырки, что доверчивым детям подсовывали как мороженое.

«Наедайтесь, жрите, детишки. Сырки – оно даже лучше, – каркали вороны-вещуны. – Придется вам скоро привыкать к неподвижным пирамидам из „Завтрака туриста“ да трехлитровым банкам со сливовым, яблочным, березовым и томатным соком. Лишь мороженое вопреки заокеанской политике сдерживания по-прежнему будет снежно сиять на вершине сознания незапятнанным символом независимости и богатства».

Может быть, как почти все дети, и я понимала птичье-звериный язык, и, хоть обман немного смущал, я смаковала сырок, не вдаваясь в рассуждения о его неподходящей для мороженого температуре. Сырки были вкусны. Конечно, не как пломбир в шоколаде, но кому хочется огорчать родителей уличением во лжи и разрушением их детских уловок?

Напоследок, перед тем как мы ныряли в арку дома, через высокие стекла магазина Кисти и Краски парящие на полках глобусы напоминали о поразительном слухе, будто земля круглая. Плечом к плечу лежали там внутри прилавков стройные карандаши Сакко и Ванцетти, в крыночках блестели медовые (вкуснейшие!) краски, гордо и неброско казали себя поршневые ручки, не оставляющие клякс, готовальни вызывали на грязную битву граненые чернильницы. Там пахло бумагой, клеем и свежим деревом.

Прелый дурман кленовых листьев из Александровского сада достигал реки. Скользкие желуди раздували карманы. Парки горели красным и желтым. На площади начинали строить трибуны.

Несмотря на то что погода здесь менялась по пяти раз на дню, этот город был местом прямых ясных линий и ровного, непререкаемого горизонта. Расстояния здесь, однако, были весьма обманчивы. Наш дом на Мойке с электрически вырисовывающимся, а потом постепенно стирающимся в пустоту мальчиком в поднебесье, предупреждающим об опасности оставлять детей одних на дорогах, был виден еще от Московского вокзала, но идти до него приходилось так долго, что иногда наступал вечер. Плоское устройство местности и отражения создавали особое чувство дистанции, и иноземца можно было отличить не только по слишком быстрой, нечеткой речи и короткому шагу, но и по тому, насколько близко он придвигался к собеседнику.

Серый гранит. Черная, серая, синяя вода. Черные и синие широкие плащи, серые береты.

Одна рука всегда несла зонтик, но он открывался в самом крайнем случае. «Дождь – если только как из ведра, остальное – небесная роса». И дождь шел или моросил, а люди несли закрытые зонтики. Ветер дул. Дул с моря и с реки, и скорее всего он и был главным хозяином этого города.

Весной по рекам плыл лед. Толстые льдины толкали друг друга. Из-за режущего сияния люди прикрывали веки. Зимой вода пряталась вглубь, и там, где она была недавно, можно было ездить на санках и без помощи мостов переходить с одного берега на другой.

Все эти детские горки, песочница в Михайловском саду и происки моей пьяной няньки родились из мыслей Петра Великого, как Афина из головы Зевса. И все это было грандиозно. Из моей же головы пока не очень-то что рождалось. Может быть, всякая грязь типа козявок и ушной серы все еще мешала зажечься зародышу другой жизни.