Аппендикс

«Жалко их. Они бардачницы, шельмы, но веселые девчонки. Цивилизации никакой, зато – сердца золотые, распахнутые. Хочешь – живи в нем, хочешь – вылетай. Они свободные. В нашей среде много зависти, а эти – щедрые, преданные. Немного наивные, конечно. Мелисса два месяца спала в Тестаччо под мостом, пока я ее не забрала. Фабио выгнал ее на улицу, у него проблемы с отцом, – рассказывала она заговорщицки в ванной, чуть свысока по отношению к своим протеже, различая во мне равную и близкую ей по возрасту и географии женщину. – Отдаю им все, что могу». Пожаловавшись на то, что мэрия готовит планы по ее выселению из гнездышка, она обещала, если что, подорвать весь дом газом. «А то куда они меня отправят? Ко всяким марокканцам, арабам, к неграм, к грязным иммигрантам?» Запах от ее терпких цветочных духов усиливался в спертом воздухе. Она улыбалась, и я подумала, что понятие «грязных иммигрантов» для нее было какой-то мистической, неуловимой категорией, никак не поддающейся конкретизации.

Выпив местного пивка за здоровье Мелиссы, в сопровождении Катюшиных гостей я двинулась в обратный путь. Сама она торопилась в церковь: ее отец, так и не захотев примириться с сыном, умирал от цирроза печени в одной из окраинных больниц, и она надеялась, что у молитв, принесенных в день Всех известных и неизвестных Святых Мучеников, больше шансов достичь таинственного адресата.

Вместе с оставшимися тремя подружками (за Инес приехали на машине) я села в автобус, гадая, не придется ли и мне сегодня спать под мостом, благо к Дарио и его клопам я возвращаться не собиралась. Пока, правда, я не знала, что предпринять в этом отношении, подавленно осознавая, что скоро придется снова куда-то перевозить книги, которые, ох, пора бы уже было раздать в библиотеки, сиротские дома или в дровяные агентства. Содержание их мне было не по карману.

В автобусе я все порывалась спросить у Лавинии о зеркальной двери в оптике. Может, расскажет что-нибудь о той своей ссоре с петушистым мужчиной и о третьем мальчишеском голосе и, кто знает, предложит переночевать в потайной комнате? Но ее разговор по-португальски с Джадой и Фионой все больше загустевал напряжением. От скуки я полезла в рюкзак за мобильником и только сейчас поняла, что диктофон, с которым я пока не умела толком обращаться, был включен. «Ну вот и прослушаю вечером все, что случилось сегодня», – и я решила не выключать его еще какое-то время.

Вышли они неожиданно и все вместе. На минуту в открытую дверь ворвался звон колокола, возвещающий о поминальной вечерне. Пройдя в конец автобуса, я махала им, пока их силуэты не растворились в прозрачно-сером дне, а я при внезапно зажегшемся свете не увидела свое отражение в стекле автобуса: шапка съехала набок. Пора уже было пришить верхнюю пуговицу, – подумала я.

Возвращение

В обе стороны проспекта неслись наперегонки голубые троллейбусы, желтые автобусы и черные такси. Громыхали трамваи. Водитель выходил и переводил железным рычагом стрелки рельс. Мы ждали, и трамвай оживал. Сновал народ. Мы заходили в шумные магазины.

В центре гулкого мраморного зала плескались в высоком фонтане рыбы. В аквариумах перебирали клешнями и переваливались крабы. Усатые раки пытались спрятаться в прозрачной воде. Женщины выбирали себе, чем бы полакомиться.

В Елисеевском огромная люстра освещала поднебесную потолка. Внизу, бело-крахмальные, порхали продавщицы в чепцах. Быстро и ласково отвешивали, заворачивали, щелкали счетами, выбивали чек. Свисали окорока и колбасы, в витрине лежали шматы ветчины и головы сыров, грудились тела перепелов, куропаток, уток, индеек и куриц. Расталкивали друг друга банки с паштетами из гусиной печени. Коралловой корочкой и бледно-розовым мяском потел балык, нежно и шершаво безмолвствовали выкорчеванные толстые языки. Стрекот касс и гул сотен голосов тяжело кружил по залу. Свет хрустальной люстры, увеличиваясь до бесконечности, дрожал в стеклах витрин.

В Восточных сладостях благоухало чаем и специями. На стенах фризами красовались разукрашенные коробки с нугой и с густо посыпанным кардамоном узбекским печеньем, затягивала тускловато-мягкая полупрозрачность рахат-лукума, и голова кружилась от нездешних запахов и орнаментов все еще высоко стоящего горизонта империи.