– Аой!

Свободен!

Воспоминание

Я странностей старых и новых свидетель.
Судьба меня ими без устали метит
за то, что дитятей я был не как дети

обычные. Запах свободы от воли
уже я в ту давнюю, жёсткую пору
спешил отличить и своею тропою

отправился дальше, не пробуя верить
в глухое, тупое, слепое поверье,
что будто бы землю, какая своею

зовётся, умом не понять и аршином
измерить нельзя, и о том ли тужить, мол, —
уткнись в неё верой, что – то же,
                                                 как – сгинуть,

ярмо признавая за светлую раму.
Угрюмою тенью оно постоянно
меня изнуряло. Своих расстояний

я всё же с избытком сумел одолеть.
Сиротством души и усталостью лет
душил меня тот неотвязный решпект.

Я снёс назиданья, укоры, наскоки,
бывал опорочен, разобран на слоги,
терпел наказания, чуть ли не сослан

бессудно, вины не имея; – в тот раз
удачей мне было назначено дать
весомую сдачу обидчикам. Рать

ретивых, чванливых, тупых живоглотов
впрямую на чистую вывести воду
я смог, уличив их: вердикт телефонный,

неправый был наскоро ими составлен.
Его не исполнить я счёл себя вправе
и с места не сделал ни шагу; заставить

умериться в пыле сплочённую свору
не вышло, однако. Расчётливо снова
она принялась за меня, не отстроив

иного в замену злобы́ и хулений.
Меня окатили волной подозрений.
Я в заросли брошен, где – смрадно, и тени,

и гаснут просветы; из этого мрака
не каждому выбраться. Ярой острасткой
во мне истирали желанье остаться

собою, с нетронутой страхом душою,
с любою бедой расквитаться готовой,
пусть даже меня окрестили б изгоем.

Я им и являюсь, и в этом значенье
моя независимость мне не изменит.
Мой выбор упрочен моим отторженьем!

Я в землю улягусь, и будет мне мило
моё заточенье. Так опыт незримый
с собой я возьму, и пускай на могиле

росла б лишь трава да лежали снега.
Сполна в одиночку свободу познав,
я пил её, боль за награду приняв.

                                              – Аой!

Бесюки