Анж Питу

– Черт возьми! – воскликнул Жильбер. – Вы – человек убежденный, и ваш ответ меня не удивил. Но вот те, кто не убежден…

– А что с ними?

– Да, что они сделают?

– Они будут сопротивляться, – ответил Бийо тоном, из которого можно было заключить, что он и сам ни за что в жизни не отдал бы четверть своего дохода на дело, противное его убеждениям.

– Выходит, борьба, – подытожил Жильбер.

– Но ведь большинство… – начал Бийо.

– Договаривайте, друг мой.

– Но ведь на то и большинство, чтобы навязать свою волю.

– Тогда получится притеснение.

Бийо с сомнением взглянул на Жильбера, и вдруг в его глазах зажегся хитрый огонек.

– Погодите, Бийо, – остановил его доктор, – я знаю, что вы хотите мне сказать. Знать и церковь владеют всем, не так ли?

– Конечно, – согласился Бийо. – И монастыри…

– Монастыри?

– Они ломятся от богатств.

– Notun certumque[174], – пробормотал Питу.

– Знать платит налоги, которые не идут ни в какое сравнение с ее доходами. И я, фермер, плачу в два раза больше, чем трое братьев де Шарни, мои соседи, имеющие более двухсот тысяч ливров ренты.

– Но неужели вы полагаете, – продолжал Жильбер, – что дворяне и священники – французы худшего сорта, чем вы?

Питу насторожился: в те времена, когда патриотизм измерялся на Гревской площади крепостью локтей, подобное предположение казалось ересью.

– Именно так вы и считаете, мой друг, верно? Вы не можете согласиться с тем, что дворяне и священники, которые забирают все и не отдают ничего, – такие же патриоты, как вы?

– Конечно, не могу.

– Ошибаетесь, любезный, ошибаетесь. Они патриоты даже в большей степени, и я вам это докажу.

– Ну уж извините, не получится, – возразил Бийо.

– Вы имеете в виду привилегии, ведь верно?

– Вот именно, черт возьми!

– Подождите минутку.

– Да, жду, жду.

– Так вот, Бийо: я ручаюсь, что через три дня самыми большими привилегиями во Франции будет пользоваться тот, у кого ничего нет.

– В таком случае это буду я, – важно проговорил Питу.

– Пожалуй, что и так.

– Почему это? – удивился фермер.

– Послушайте, Бийо, все эти дворяне и духовенство, которых вы обвиняете в эгоизме, охвачены теперь приступом патриотизма, пронесшимся по всей Франции. Сейчас они собрались в кучу, словно бараны на краю рва, они колеблются, и самый решительный прыгнет послезавтра или завтра, а быть может, и сегодня вечером. А за ним – и все остальные.

– Что вы хотите этим сказать, господин Жильбер?

– Я хочу сказать, что феодальные сеньоры, отказавшись от привилегий, освободят крестьян; землевладельцы перестанут взимать аренду, дворяне – владельцы голубятен отпустят на свободу всех голубей.

– Неужели вы думаете, что они это сделают? – вскричал изумленный Питу.

– Но это же будет настоящая свобода! – просияв, воскликнул Бийо.

– А что мы станем делать, когда окажемся на свободе?

– Как это? – несколько смутившись, проговорил Бийо. – Что мы станем делать? Там будет видно.

– Вот то-то оно и есть! – вскричал Жильбер. – Там будет видно!

Он помрачнел, встал, молча походил по кабинету, затем подошел к арендатору, сжал его мозолистую руку и чуть ли не с угрозой проговорил:

– Да, там будет видно. Увидим – и ты, и я, и он. Именно об этом я и размышлял, когда ты удивился моему хладнокровию.

– Вы меня пугаете. Неужто народ, который ради общего блага объединился, сплотился, наводит вас на мрачные мысли, господин Жильбер?

Тот пожал плечами.

– Тогда что же скажете вы сами, – продолжал настаивать Бийо, – если сомневаетесь даже после того, как все приготовили в Старом Свете и дали свободу Новому?

– Бийо, – ответил Жильбер, – ты, сам того не подозревая, произнес слова, в которых таится загадка. Впервые их произнес Лафайет, и с тех пор никто, включая и его самого, так и не понял их смысла. Да, мы действительно дали свободу Новому Свету.

– Мы, французы. Это здорово.

– Здорово, но стоить это будет недешево, – печально возразил Жильбер.

– Вот еще! Деньги израсходованы, по счету уплачено, – весело проговорил Бийо. – Чуть-чуть золота, много крови, и долг погашен.

– Слепец! – воскликнул Жильбер. – Слепец, который в этой заре на Западе не видит, увы, зародыш нашей полной гибели. Как я могу кого-то обвинять, когда сам видел свободу не больше, чем кто-либо другой? Свобода Нового Света – вот чего я боюсь, Бийо, – это крах Старого Света.

– Rerum novus nascitur ordo[175], – с горячим революционным апломбом ввернул Питу.

– Молчи, дитя, – цыкнул на него Жильбер.

– Разве победить англичан труднее, чем успокоить французов? – спросил Бийо.