Анж Питу

– Милый мой Бийо, это называется дипломатией, и в мире политики такие идеи в большом ходу. Так вот, хоть это предложение вам и показалось недостойным, американцы, за исключением разве что Вашингтона, человека в высшей степени прямодушного, готовы были уже купить себе мир ценою бесчестного соглашения с Англией.

Однако лорд Чатам, отец Питта, этот безнадежный больной, этот умирающий, этот призрак, одною ногой стоявший в могиле, Чатам, которому, казалось, предстояло лишь немного отдохнуть на этой земле, прежде чем уснуть вечным сном под своим надгробием, этот старец заставил привезти себя в парламент, где обсуждался вопрос договора с Америкой.

Он держал под руку своего сына Уильяма Питта, в то время девятнадцатилетнего молодого человека, а также зятя, и был одет в роскошный кафтан, в котором со своею смертельной худобой выглядел довольно нелепо. Бледный, словно привидение, с безжизненными глазами под набрякшими веками, он велел провести себя к своему месту – правительственной скамье; изумленные столь неожиданным появлением лорды восхищенно кланялись, как, вероятно, приветствовал бы римский сенат вернувшегося Тиберия, давно умершего и забытого[180].

Низко нагнув голову, он молча слушал речь лорда Ричмонда, автора этого предложения, и когда тот закончил, Чатам встал и начал ему отвечать.

Этот полумертвый человек нашел в себе силы говорить три часа, нашел в сердце огонь, который зажег его взгляд, нашел в душе слова, тронувшие всех присутствующих.

Да, речь его была направлена против Франции, он внушал соотечественникам ненависть к этой стране, он призывал их объединиться и покончить с постылым соперником. Он запрещал признавать независимость Америки, запрещал вступать в какие бы то ни было соглашения, восклицая: «Война! Война!» Он говорил так, как когда-то Ганнибал держал речь против Рима, а Катон – против Карфагена. Он заявил, что долг каждого преданного Британии англичанина погибнуть, но не позволить, чтобы хоть одна колония отделилась от любимой отчизны.

Он закончил речь, выкрикнул последнюю угрозу и упал как подкошенный.

В этом мире делать ему было больше нечего, из парламента его вынесли бездыханного.

– Вот это да! – одновременно воскликнули Бийо и Питу. – Вот так лорд Чатам!

– Это и был отец тридцатилетнего человека, который нас в данную минуту интересует, – продолжал Жильбер. – Чатам умер в возрасте семидесяти лет. Если сын проживет столько же, нам придется иметь дело с Уильямом Питтом еще сорок лет. Вот кто стоит против нас, папаша Бийо, вот кто правит Великобританией, вот кто не забывает имен Ламетов, Рошамбо и Лафайета и – как знать – может быть, всего Национального собрания, вот кто смертельно ненавидит Людовика Шестнадцатого, автора договора тысяча семьсот семьдесят восьмого года, вот кто не может дышать спокойно, пока во Франции есть хоть одно заряженное ружье, хоть один полный карман. Ну что, начинаете понимать?

– Я понимаю, что он очень не любит Францию. Но что дальше, мне не ясно.

– Мне тоже, – подтвердил Питу.

– Прочтите эти четыре слова.

И он протянул Питу лист бумаги.

– Это по-английски? – спросил тот.

– «Don’t mind the money», – прочел Жильбер.

– Я слышу хорошо, но не понимаю, – проговорил Питу.

– Это значит: «Не заботьтесь о деньгах», – пояснил доктор. – И дальше он возвращается к этому совету: «Велите не жалеть денег и не отчитываться в них передо мной».

– Выходит, они вооружаются, – объявил Бийо.

– Нет, подкупают.

– Но кому адресовано это письмо?

– Всем на свете и никому. Эти деньги, которые англичане раздают направо и налево, буквально расточают, предназначены для крестьян, работников, бедняков – короче, тех из нас, кто согласится чернить нашу революцию.

Папаша Бийо опустил голову. Эти слова объясняли многое.

– Скажите, вы смогли бы оглушить Делоне ударом приклада, а, Бийо?

– Нет.

– Смогли бы застрелить Флесселя?

– Нет.

– А повесить Фулона?

– Нет.

– А смогли бы вы принести окровавленное сердце Бертье в ратушу и положить его на стол?

– Да это же гнусность! – вскричал Бийо. – Как бы ни был виновен этот человек, я дал бы разрезать себя на куски, только бы спасти его. Это правда: меня ведь ранили, когда я бросился его защищать, и если бы не Питу, который оттащил меня к реке…

– Точно, – подтвердил Питу, – без меня папаша Бийо провел трудные четверть часа.

– Вот видите, Бийо, есть множество людей, которые действовали бы точно так же, как вы, чувствуй они рядом поддержку; однако, когда у них перед глазами дурной пример, они становятся злыми, свирепыми, просто бешеными, а когда зло совершено, сделанного не воротишь.

– Хорошо, – не сдавался Бийо, – пускай господин Питт, или, вернее, его деньги, имеют какое-то отношение к смерти Флесселя, Фулона и Бертье, но ему-то какой от этого прок?

Жильбер засмеялся тем беззвучным смехом, который заставляет удивляться людей простодушных и задуматься людей думающих.

– Какой прок, говорите? – переспросил он.

– Да, какой?

– А вот какой. Вы ведь сторонник революции, верно? Вы же не побоялись даже крови, когда штурмовали Бастилию.

– Да, революция мне понравилась.