Анж Питу

То уже не была нежная и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая — мы это видели — в начале этой истории пересекла северную границу с оливковой ветвью в руке. Не была это и прекрасная, грациозная государыня, явившаяся однажды вечером с принцессой де Ламбаль в таинственное жилище Месмера, собираясь усесться весело и недоверчиво подле символического чана, скрывавшего тайну ее будущего.

Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящейся губой; женщина, в чьем сердце нежное и животворное чувство любви потеснилось, уступив место первым каплям желчи — яда, который будет беспрестанно вливаться в ее кровь.

Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.

За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и прижав ладонь ко лбу, молодая женщина.

То была г-жа де Полиньяк.

Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной и радостной решимостью, как бы говоря: «Будь что будет, лучше узнать всю правду».

Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.

— Итак, господин де Ламбеск, — сказала королева, — вы только что из Парижа?

— Да, ваше величество.

— Что делает народ?

— Поджигает и убивает.

— От безумия или из ненависти?

— Нет, из кровожадности.

Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:

— Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело — в умоисступлении или в ненависти?

— Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.

— Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я, вместо того чтобы спрашивать вас, пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский вестник.

С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.

— Однако, государыня, — сказал он, — что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.

Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.

— Смелее, принц, смелее! — приказала она г-ну де Ламбеску. — Говорите.

— Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.

— Ко мне?

— Ко всем, кто им правит.

— В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, — решительно заключила королева.

— Я солдат, ваше величество, — ответил принц.

— Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами как солдат. Что следует предпринять?

— Ничего, ваше величество.

Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.

— Как ничего? — вскричала Мария Антуанетта. — В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!

Слова Марии Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на сей раз одобрительный.

Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности.

— Ничего предпринимать не следует, — повторил принц, — ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и речи не будет о бунте.

— Но Бастилия, сударь!

— Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все.

Среди молчаливых слушателей раздались смешки.

Королева сказала:

— Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.

Задумавшись, подперев ладонью подбородок, она направилась к софе: на ней, по-прежнему уйдя в себя, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.

В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева с улыбкой остановилась перед ней, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.

— Итак, графиня, — спросила королева, — что вы обо всем этом думаете?

— Увы, ничего, — отвечала та.

— Как, неужели совсем ничего?

— Ничего.

И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.

— Веселей, веселей! — шепнула королева на ухо графине. — Милая Диана всего боится.

Затем она произнесла вслух:

— А где же наша неустрашимая графиня де Шарни? Мне кажется, ей пора нас успокоить.

— Графиня садилась в карету, но ее позвали к королю.

— Ах, к королю, — рассеянно повторила Мария Антуанетта.

Тут только она заметила, что в покоях ее стоит странная тишина.