Здесь, мне кажется, надо кое-что пояснить. Я, разумеется, даже не пытался просканировать членов комиссии через свой экстрасенсорный канал. Риск был слишком велик. Среди них вполне мог присутствовать скрытый эмпат, я был бы раскрыт, и это могло бы иметь для меня неприятные и непредсказуемые последствия. Однако члены комиссии, видимо, пребывали в таком внутреннем напряжении, в них кипели такие эмоции, отформатированные к тому же по определенному вектору, что весь этот контент просачивался в меня и помимо моих намерений, и безо всяких усилий с моей стороны.
В общем, к концу первых суток допроса, который официально был назван политкорректным термином «собеседование», мне стало ясно, что все две недели (точнее — семнадцать дней), пока я находился в арконском Куполе, шла яростная, но скрытая от внешних глаз битва и в самом ДЕКОНе, и на двусторонних политических переговорах, и в высоких кабинетах ООН: кто будет распоряжаться таким ценным источником информации, каковым я, по их мнению, теперь являлся. Кто будет его (то есть меня) контролировать? Кто снимет сливки с того, что я, по их мнению, знал? Теоретически российское правительство могло меня отозвать и заменить любым другим экспертом по своему выбору. Такое право у него формально существовало. Практически же было понятно, что воспользоваться этим правом ему никто не позволит. Это означало бы — дать явное информационное преимущество одной из стран. Да я и сам, признаюсь, этого не хотел. Ведь немедленно упекут в какую-нибудь тайную лабораторию, упрячут в хищных недрах спецслужб, выжмут, выкрутят так, что от меня останется лишь скомканная человеческая оболочка. Имея же дело с комиссией, с совокупностью разнонаправленных интересов, я обретал и определенные гарантии безопасности, и свободу маневра.
Конечно, с комиссией тоже было не просто. Возглавляла ее профессор Хайма ван Брюгманс, запомнившаяся мне еще с первых наших дискуссий: мятое, тяжеловесное, будто из теста вылепленное лицо, над ним — нелепые, как у девочки, светлые, тугие кудряшки. Ничего женского — полнотелое воплощение чиновничества, упакованное в синий брючный костюм. Она сразу же предъявила мне ряд претензий, прозвучавших как настоящие обвинения. Почему, имея работающий сотовый телефон, вы не сделали ни фотографий внутренних помещений Купола, ни фотографий арконской аппаратуры, ни видеозаписей разговоров с Виллемом? Почему вы не зафиксировали карты звездного неба той части Вселенной, откуда пришли арконцы? Неужели вы не понимаете, какая это ценная информация? Почему вы не взяли проб воздуха из атмосферы под Куполом и каких-либо образцов арконских материалов, в частности пищевых, с которыми соприкасались? Это помогло бы нам разрешить ряд спорных вопросов. Почему вы уверены, что арконцы не модифицировали ваше сознание? Почему в беседах с представителем арконской цивилизации вы не затронули таких-то и таких-то проблем?..
Под ее бронепрожигающим взглядом я чувствовал себя, как грешник на раскаленной сковороде. Она заставила меня подробно нарисовать и саркофаг, и гостиную, детально изобразить каждый предмет, который я там наблюдал, сделать схему звездного арконского неба, набросать такой же подробный портрет робота Си-Три и т. д. и т. п. Не представляю, какую информацию можно было отсюда извлечь, художник из меня был еще тот. А что касается наших бесед с Виллемом, то каждый такой разговор мне пришлось, напрягая извилины, пересказывать по несколько раз. Далее варианты сопоставлялись, корректировались, дополнялись, снабжались пространными примечаниями, которые, в свою очередь, тоже требовалось корректировать и дополнять. Масса документов вспухала с эпидемической быстротой. Думаю, что к концу нашего «собеседования» она приняла совершенно неудобочитаемый вид.
Камнем преткновения, разумеется, стал вопрос о моей человеческой аутентичности. Являюсь ли я той же личностью, что и месяц назад, или во мне есть нечто такое, о чем я сам даже не подозреваю? Как без обиняков выразилась мадам ван Брюгманс, не заложена ли во мне программа, которая может угрожать всему человечеству?
Говоря проще, зомбировали меня или нет?