Андрей Столяров

Один из десантников кидается нам навстречу, другой залегает и начинает бить по хазгаровцам короткими очередями. Сара тоже начинает стрелять, но не падает, а быстро-быстро смещается какими-то нелепыми, косыми прыжками. Двоих хазгаровцев точно сметает, но остальные, истошно вопя, несутся, как звери.

Кажется, их ничто не может остановить.

Действия вообще разворачиваются быстрее, чем я успеваю что-либо сообразить. Вроде бы капитан пытается поднять на ноги Лавенкова. Вроде бы сержант подхватывает Андрона с другой стороны. Вро­де бы Горбунков, десантник, бегущий к нам, падает и, развер­нувшись к хазгаровцам, тоже начинает стре­лять. Меня же в это время словно подбрасывает самум и, ото­рвав от земли, влечет по направлению к вертолету. Я едва-едва касаюсь ногами песка. Это — Сара, она как котенка, забрасывает меня внутрь. И — точно, вовремя. На том месте, где мы только что на­ходились, вырастает зем­ляной, страшный букет, перево­рачи­ва­ющий собою тела. Пе­сок больно сечет мне лицо. Я за­жмурива­юсь, стукаюсь обо что-то, тоже дико кричу, а когда вновь открываю глаза, капитан, поддерживаемый Горбун­ковым, оказывается уже в вертолете. По лицу у него текут струйки крови, правый бок, за который он обеими руками держится, намокает пугающим, темно-багровым пятном.

— Взлетаем!.. — хрипит капитан.

И еще я вижу два тела, лежащие на песке.

Лавенков и сержант.

— Нет!.. — кричу я. — Их надо забрать!..

— Взлетаем!.. Это приказ!..

Я знаю, что это за приказ. Такой же, как и у Сары: доставить меня любой ценой, живым или мертвым.

— Нет!.. — снова кричу я.

Но вертолет уже отрывается от земли. Сара наваливается на меня и оттаскивает под защиту борта.

— Лежи, идиот!..

Под таким весом мне не пошевелить ни рукой, ни ногой.

И все же краем глаза я успеваю заметить, как подгребает к себе песок Андрон Лавенков.

Руки его движутся медленно.

Точно у краба, погибающего без воды.

Таким я и запоминаю его.

Он с громадным трудом, мучаясь и напрягая все силы, переползает из жизни в смерть…

26

Лизетта пробиралась сквозь бесконечное кладбище автомобилей. Машин были тысячи, может быть, и десятки тысяч: лег­ковушки, грузовики, пикапчики, микроавтобусы, внедорожники. Уткнулась бам­пером в яму «волга» еще советского образца, пара, видимо, ар­мейских фургонов, прижавшись друг к другу, взды­мали полукруглые ребра, с которых был содран брезент. Валялись искореженные велосипеды. Виднелось даже желтое тулово «катерпиллера», придавленного металлическим суставом ковша. Все это как будто пребывало здесь уже лет сто пятьде­сят: проржавело, заросло паутиной, из салонов, из распахнутых помятых дверей доносился запах тлена и сырости. Нигде ни единого человека. Куда все подевались? Лишь распластанные останки одежды — джинсы, куртки, майки, рубашки, — слежавши­еся до твердости дерева. И тихое ощущение ужаса, которое про­питывало собою весь воздух: из этого погребального многоря­дья не выбраться.

Она обогнула трейлер, накренившийся так, что казалось, он вот-вот повалится на бок. За трейлером находилась коляска, сплющенная почти до земли, и, прислонившись к кожаной гармошке ее, сидела большая кукла в грязноватом сиреневом платье с полуоторванным воротничком. Увидев Лизетту, кукла заворочалась, поднялась и сказала неестественно детским голосом:

— Я тебя жду, жду… А тебя все нету и нету…

Это была именно кукла: поцарапанные пластмассовые щеки, выцветшие, частично облупившиеся глаза. Одна из рук кош­марно вывернута назад.

Лизетта шарахнулась за облепленный грязью «ровер». Кукла поковыляла за ней, переваливаясь коряво, как утка, при каждом шаге.

Хныкала:

— Не иди так быстро, у меня ножка болит…

Впрочем, она тут же затерялась за нагромождением столкнувшихся грузовиков. Зато впереди, сравнительно недалеко, Лизетта увидела человека в черном, скользком плаще, в черной широкополой шляпе, который тыкал палкой в боковое окно пикапчика.

— Эй!.. — Она обрадовалась — все-таки живая душа.

Человек обернулся. В дополнение ко всему он был еще и в черных очках. Снял их свободной рукой, разжал пальцы, очки упали на землю.

— А вот и ты, — сказал он, мелко хихикнув. — А я подумал, что ты уже не придешь.

Глаз у него не было.

Из морщинистых провальных глазниц высовывался коричневый мох.

Ворсинки его шевелились.

Лизетта вскрикнула и остановилась.

А человек ухмыльнулся, показав конические, как у мурены, зубы, обеими руками взял палку, с треском переломил ее и выставил вперед щепастые подрагивающие концы, отливающие почему-то металлическим блеском.

— Ну, подойди, подойди ко мне, — приветливо сказал он…

Лизетта открыла глаза и села. Сердце у нее подпрыгивало. Что это за придурь! Надо же, чтобы такое приснилось!.. Никакого клад­бища машин, разумеется, не было. Стоял вокруг черный, чуть шевелящийся лес, горел костер, освещающий небольшую поляну, вполне мирно и даже как-то уютно дышал Павлик рядом, под одеялом.

Все было спокойно и тихо.

Однако что-то же ее разбудило.