Андрей Столяров

Точно дождавшись этого, появляется из-за леса жидкий краешек солнца. Воздух сразу светлеет, очищаясь от сумрака, и становится видно, что мост со стороны Бельска тоже заполнен толпой, она бешено напирает, сдерживает ее лишь одинарная цепь солдат, наверное, остатки Росгвардии. А дальше, перегораживая собой весь проход, стоит грузовик, мордой проломивший перила, и с этой мордой сцеплена желтая туша автобуса, почти вертикально висящая над водой.

Как-то сразу же ощущается, что еще чуть-чуть и она, сорвавшись, тяжело ухнет вниз.

На мгновение все замирает.

Доносится лишь приглушенный пространством гул множества голосов.

Оба полицейских таращатся, разинув рты.

Ефим моргает, словно пытаясь движением век стереть эту кар­тину.

Разумеется, ничего не меняется.

— Ну ни хрена себе закидон! — наконец изрекает Бекасов…

Страх, который сразу же охватывает Ефима, какого-то неопределенно бурого цвета. Он до отвращения приторный, теплый и размягчает тело, превращая его в оплывающий пластилин. Кажется, что невозможно ни шевельнуться, ни двинуться, ни вздохнуть. Но, как ни странно, откуда-то возникают и силы, чтобы эту пластилиновую слабость преодолеть.

Бекасов смущенно кряхтит:

— Эх, надо бы мне, конечно, но я килограмм на десять тебя тяжелей. Вот — нарастил пузо…

Он хлопает себя ладонью по животу. На самом деле пузо у него вовсе не выпирает, но он действительно — крепкий, массивный, этакая литая глыба мышц и костей.

Подбегают запыхавшиеся полицейские с тросами.

— Давайте, ребята, цепляйте, ты — справа, ты — на левую сторону!.. Шевелитесь, чучмеки, времени — нет!..

Бекасов оглядывается на толпу метрах в пятнадцати от грузовика. Солдаты Росгвардии, сцепившиеся локтями, опустив головы, принимая удары на шлемы, на металлическую скорлупу, медленно пятятся под напором тысяченогого человеческого безумия.

Цепь их дрожит, и кажется, что вот-вот лопнет.

Ефим, пересиливая себя, ставит ногу на ступеньку кабины.

— Ладно, тогда я пошел…

— Ни пуха тебе!

— К чертям!..

Он неловко вскарабкивается на радиатор. Окно задней стен­ки автобуса уже оббито по краю, но из него все равно торчат опасные сколы. Ефим осторожно пытается нащупать сиденья. Где же они?.. Глубже, чем кажется… Вот!.. Сдерживая дыхание, он переносит тяжесть тела на них. Автобус чуть проседает, раздается невыносимый железный стон: рвутся жилы металла в сцепке с грузовиком. Внизу, в темноте салона, отчаянно вскрикивают.

— Тихо! — командует Ефим. — Кто там есть?.. Сколько вас?..

— Ой, Ефим Петрович?.. — плача и радуясь, откликается девичий голос. — Это я, Галя Поспелова… Со мной тут Настена, Вадик Хохлов… Швырнуло нас — так… У меня, кажется, нога зажата, вывихнута, не могу ступить…

Ефим пытается разобрать, что там внизу. Вроде бы сорваны два задних сиденья, и среди их горбылей — невнятное шевеление тел. Фонарик надо было бы прихватить. Эх, крепок задним умом!..

— Можешь подать мне Настену?

— Попробую…

Ефим чуть оборачивается назад:

— Эй!.. Вы там готовы?

— Готовы, готовы… — чуть ли не в самое ухо отвечает Бекасов. Он, вероятно, тоже вскарабкался на радиатор грузовика. — Нет! Подожди три секунды! Сейчас!.. — Взлетает какая-то тень, и на сколы стекла в заднем окне ложится изнанкой кверху полицейский пиджак. — Все! Начинай!..

Цепляясь одной рукой за заднюю спинку, Ефим осторожно, по сантиметру приспускается вниз, нащупывает подошвами сиденья посередине салона, спинки гнутся, но держат, хотя он чувствует, что это — предел.

— Галочка… Давай, осторожно…

— Ефим Петрович!.. Сейчас…

Становится чуть светлее или просто привыкают глаза, но начинают различаться нагромождения у кабины водителя. Круп­ная фигура — это Галя Поспелова. Вот она поворачивается, вскрикивает, наверное, от боли в ноге, наклоняется, говорит голосом воспитательницы в детском саду:

— А кто это плачет у нас?.. Не надо плакать, ты ведь большая уже. Видишь, Ефим Петрович пришел… Сейчас нас отсюда вытащат… Ну, давай вместе… поможешь мне… Вот так. Правильно, Настена… Правильно… Молодец!..

Она разгибается, подавая девочку вверх, снова вскрикивает, пошатывается, ее ведет вбок, но Ефим успевает подхватить Настену под мышки. Та больше не плачет, приникает к нему, и быстро-быстро, надсадно дышит, как мышь, пойманная в капкан.

— Ничего, ничего… — шепчет Ефим. Кое-как подтягивается, просит ее: — Подними руки вверх… Настена, слышишь меня? Пожалуйста, вытяни ручки. Дядя тебя возьмет…

Продолжая все так же мелко, часто дышать, Настена поднимает ладони, и их тут же клешнями обхватывают крепкие пальцы Бекасова.

— Осторожно!.. Тащу!.. — Настена, как сдернутая, исчезает в проеме окна. — Принимай, Сергейко, держи!.. Назад ее, сразу — назад!..

— Ну как?

— Все в порядке, Ефим Петрович… Следующего давай…