Андрей Смирнов

—   Слова   повелителя   правоверных,   —   говорит   юноша,   —   золотыми   буквами   начертаны   в

нашем сердце. Однако не пытайся обмануть нас, утверждая, будто ты — христианин. Подобные тебе

хуже христиан и иудеев, хуже язычников и огнепоклонников. К подобным тебе нет ни милости, ни

прощения.

— Юсуф аль-Кейсар, а все ли в твоем войске — воины Аллаха? — спрашивает тогда граф. —

Все ли они под защитой вашего бога?

— Исключая наемный отряд христиан — все.

— Ты ошибаешься, Юсуф, — говорит граф, не сводя глаз с двоюродного дяди Юсуфа, — не

все.   На   лбу   отнюдь   не   каждого   твоего   воина   начертан   знак   веры,   пусть   даже   на   словах   они   и

клянутся, что служат Аллаху всем сердцем, делом и помышлением. Но те, на которых нет этого

знака, — ничьи, и нет для них никакой защиты. Твой дядя — как раз из таких. Что ты сделал, Али,

что Аллах отказался от тебя? Изнасиловал жену эмира? Убил кадия? — Он смотрит воину прямо в

глаза. — Или просто усомнился в сердце своем?..

Али с рычанием выхватывает саблю и бросается к пленнику. Но тот отступает в сторону, и

Али промахивается. Движения сарацина вялы и замедленны.

Юсуф глядит на него с изумлением.

— ...Али, Али, — укоризненно продолжает граф, и тонкая усмешка играет на его устах, —

отказавшись от одного господина, тебе следовало бы принять другого — того, на службе у которого

тебе было бы позволено делать все то, что тебе так нравится. А так — ни там, ни тут… никто не

владеет тобой и в результате каждый, — тут он протягивает к Али правую руку, — может посягнуть

на твою жизнь. Ты слышал, что я колдун? Это правда. Видишь, как в моей руке бьется твое сердце?

А теперь — смотри.

Он сжимает руку и делает движение, как будто бы давит в кулаке что-то.

Сарацин   хрипит.   Хватается   за   грудь   и   падает   на   колени.   Сабля,   выпущенная   из   руки,

утыкается в ковер. Али валится набок. Рот его раскрыт, изо рта вытекает слюна.

Юсуф   аль-Кейсар   отрывает   рот,   чтобы   позвать   телохранителей,   но   голос   его   слабеет   под

взглядом Альфаро. Граф приближается к нему. Юсуф молится, и губы его и в самом деле бормочут

что-то, однако разум его чист и полон только одним — ужасом перед наступающим человеком.

Альфаро,   не  отпуская  его  взгляда,  становится  вплотную  к  Юсуфу.   Тот  пытается  вытащить

саблю, но тело отказывается служить воле своего хозяина. Взгляд графа — тьма, и Юсуф чувствует,

как   постепенно   его   собственный   разум   тает   и   растворяется   в   этой   тьме.   Глаза   Альфаро   совсем

близко: Юсуф ощущает на своем лице дыхание этого человека.

— Мальчик, — шепчет граф, — твои молитвы не спасут тебя от меня. Напротив: в некотором

роде не так уж плохо, что твое внимание сосредоточено на бормотании слов, которые ты и раньше

повторял слишком часто, чтобы их смысл успел выветриться у тебя из головы... Мальчик, я не имею

власти над сроком твоей жизни, но твой разум и память... Право же, Аллах не слишком обидится,

если я подправлю их самую малость. Слушай же и запоминай...

* * *

...Когда через двадцать минут они выходят из шатра, сарацинские воины, охраняющие солдат

графа Альфаро, весьма удивляются тому, что военачальник Али зачем-то остался в шатре, а Альфаро

и Юсуф аль-Кейсар идут рядом, как равные.

— Развяжите людей графа Альфаро и верните им оружие, — медленно приказывает юноша. —

Проводите их, куда они пожелают. Я отпускаю их.

Среди   солдат   возникает   легкий   удивленный   ропот,   однако   то,   что   приказал   Юсуф,

исполняется. Альфаро, Мигель и десять графских телохранителей садятся на коней.

* * *

Когда   они   вступают   на   перевал,   граф   поднимает   руку,   приказывая   своим   спутникам

остановиться.

— Мигель, — говорит он, кивая на знакомое возвышение, — поднимись на уступ и сообщи

нам, чем заняты сарацины.

Мигель исполняет приказание. Когда он возвращается, вид у него более чем растерянный.

— Дон Альфаро, сарацины собирают лагерь. Кажется, они собираются снять осаду.

Граф смеется и трогает коня с места...

...Когда они спешиваются во дворе замка Кориньи, к Мигелю подбегает слуга и что-то шепчет

ему вполголоса.

— Мой господин, — говорит Мигель графу, — женщины прибыли.

— Наконец-то. Ко мне их. Живо.

...В большом зале замка он усаживается в свое кресло и, стащив с рук дорожные перчатки,

бросает их на пол. Пока слуги снимают с него сапоги, Мигель вводит в зал двух женщин.

Одна — стара и безобразна. Она тяжело дышит и при ходьбе опирается на длинную палку. Вся

ее   одежда   увешана   бирюльками   и   вырезанными   из   кости   фигурками.   Вторая   молода.   На   ней

крестьянская одежда. Она с беспокойством глядит по сторонам и не выпускает руку старухи.

Дон Альфаро рассматривает их. Некоторое время.

— Можешь ничего не рассказывать, — говорит он старухе. Говорит не на местном наречии, а

на   провансальском,   говорит   так   же   свободно,   как   будто   это   его   родной   язык.   —   Все,   что   ты

рассказала  моим   людям,   я  уже  знаю.   Знаю  я  и  то,   как  поначалу  ты  спутала  своего  господина   с