Андрей Смирнов

— Не понимаю, — поморщившись, сказал Годфруа.

— Ага! Бог мой, какие же они все-таки твердые ребята! Вот что меня восхищает в немцах, так

это их выдержка! Помнишь, Андрэ, как этот коронованный содомиец втоптал в грязь австрийское

знамя? Обмениваться стихами с Саладином он мог, а как речь дошла до переговоров по делу — так

вы бы посмотрели на этого любителя мальчиков, на этого английского комедианта! Я вообще не

понимаю, как. Леопольд тогда сдержался. Я бы на месте Леопольда сразу бы Ричарду башку снес!

Нет, немцы — самый выдержанный народ. — И Ги уважительно прищелкнул языком.

— И все-таки в храбрости Ричарду не откажешь, — заметил я, вспомнив ту картину, которая

нарисовалась перед моим внутренним взором вскоре после появления тамплиера в трактире.

Ги презрительно махнул рукой.

— Да кому она нужна, его храбрость? Храбрость нужна тебе, мне, какому-нибудь оруженосцу,

копейщику,   лучнику,   наконец!   А   предводитель   войска,   вместо   того   чтобы   разъезжать   на   коне

впереди всех, подумал бы лучше, как бы так это войско сорганизовать и двинуть, чтобы чертову эту

Акру взять наконец с Иерусалимом в придачу!

—   Нуу...   —   потянул   Годфруа.   —   Вот   тут   я   с   тобой,   любезный   мой   Ги,   не   согласен!

Предводитель должен являть собой пример для солдат. А если он будет прятаться за их спинами и

осторожничать, то какой же из него предводитель?

— Да при чем тут прятаться за спинами! — заорал Ги. — Головой думать нужно!

— А вот я считаю, что личная храбрость...

Тут некоторая часть их спора выпала за пределы моего восприятия, поскольку я вдруг осознал,

что человек, о котором мы говорим, не кто иной, как Ричард Львиное Сердце. Тот самый Ричард

Львиное Сердце, который в фильме «Робин Гуд» боролся с Маленьким Джоном. Выходит, Андрэ

был знаком с  самым знаменитым  — после Артура  — английским  королем и  даже  воевал с ним

рядом... Блин, круто!

— ...Андрэ, помнишь Акру? Мы там два года — клянусь Богом, два года! — просидели, пока

этот мужеложец Ричард с твоим Филиппом грызлись между собой и выясняли, на ком там Ричард

должен   жениться,   а   на   ком   не   должен!..   Я   вот   не   понимаю,   зачем   этому   англичанину   вообще

понадобилась  жена.   У   него  на  женщину,   наверное,   и  не  встанет.   Женился  бы  на  Филиппе   —  и

зажили б душа в душу, и ничего бы делить не пришлось.

— Ты моего Филиппа не трогай!

— Ладно, ладно... Не обижайся. Хотя, честно говоря, твой парижский скряга ничем Ричарда не

лучше. Два сапога пара. А помнишь, как они между собой Кипр поделить не могли?

— Помню, как же... А это что такое? — Сьер Годфри развернулся в сторону стола, за которым

сидели школяры. — Про вас, господа.

Ги   прислушался   к   нестройному,   но   прочувственному   пению.   Я   тоже.   С   каждым   новым

куплетом   лицо   де   Эльбена   все   больше   наливалось   кровью.   Песенка   была,   мягко   говоря,

легкомысленной.   Повествовалось  в  ней  о  том,   как некий  рыцарь  отправился  в  крестовый  поход,

оставив   дома   красавицу   жену.   Пока   он   в   заморской   земле   воевал   за   Гроб   Господень,   его   дама

наставляла   ему   рога   сначала   с   соседом,   который   не   без   задней   мысли   оказал   этому   рыцарю

денежную помощь для поездки в Палестину, потом с епископом, который тоже не без задней мысли

вдохновил   рыцаря   на   эту   поездку,   а   потом   с   конюхами,   у   которых   никаких   задних   мыслей   не

имелось,   но   зато   имелись   иные   достоинства,   передние,   и   куда   более   впечатляющие,   чем   у

незадачливого рыцаря. Однако чем закончилась эта увлекательная история, мне дослушать не дали.

Сьер   Ги,   лицо   которого   сделалось   и   вовсе   фиолетовым,   зарычал,   вскочил   устремился   к

компании школяров. Но успел, прежде чем встать, натянуть на правую руку латную рукавицу.

Не говоря ни слова, он выбил табуретку из-под одного из певцов, оказавшегося у него на пути,

сшиб с ног другого и со всего маху обрушил кулак на деревянную столешницу. Столешница была

мощной, основательной, делавшейся, можно сказать, на века. Один человек ее и поднять-то с трудом

мог. Но кулак крестоносца, утяжеленный вдобавок металлической броней, оказался вещью еще более

основательной.  Столешница треснула посередине, развалилась на две части и с жутким грохотом

упала на пол. Несколько школяров, пытавшихся выскочить из-за стола, попадали с табуреток на пол.

Другие остались на своих местах и, открыв рты, изумленно смотрели на то, что осталось от стола. Я

положил руку на рукоять меча. Пьяных школяров было вчетверо больше, чем пьяных нас, и если

дело дойдет до драки, то в трактирной тесноте табуретки окажутся оружием ничуть не худшим, чем

обоюдоострые клинки...

Я недооценивал положение благородного рыцаря в этом мире.

— Вы, крысы чернильные! — заорал Ги де Эльбен. — Философы поганые! А ну пошли все

отсюда вон!!!

Тут он пнул в живот школяра, пытавшегося подняться с пола, и перевернул второй столик,

погребя под его содержимым ту часть веселой компании, которая еще оставалась на своих местах.