Андрей Смирнов

сбежать. Даже без заветной ложки. Что там граф болтал насчет моей удачи?

Пока меня вели вниз, я успел заметить, что тюрьма под замком Кориньи состоит из нескольких

этажей. Выглядели все они одинаково — прямые коридоры с мощными дверьми. В конце каждого

коридора   располагался   пост   охраны.   Еще   несколько   солдат   дежурили   наверху,   на   последней

площадке лестницы, которая была единственным путем наружу. Все эти люди — и тюремщики, и

солдаты   наверху   —   были   обычным   быдлом,   годившимся   только   для   того,   чтобы   сторожить

заключенных. Впрочем, и к этой своей работе они относились спустя рукава, поскольку побеги из

замка или не случались еще вовсе, или были крайне редки. Причина сего заключалась не в хорошей

охране,   а   в   том,   что   двери   камер   —   по   крайней   мере,   значительное   большинство   дверей   —

закрывшись   однажды,   никогда   уже   не   открывались.   Еда   подавалась   через   щель,   дыра   в   полу

позволяла справлять свои естественные потребности. Помыться, погулять?.. Полагаю, заикнись я о

чем-либо подобном, мои слова встретили бы хохотом и тюремщики, и сами заключенные — те, у

которых еще сохранилось чувство юмора. Это ведь все-таки был двенадцатый век, а не двадцатый.

Мыться, по мнению тюремщиков, заключенным было вовсе не обязательно. Завшивеют — ну и что с

того? Кому от этого хуже, кроме них самих?

Казалось,   то,   что   камеру   никогда   не   проверяют   и   не   обыскивают,   представляет   узнику

некоторые возможности, но то была иллюзия. Кроме рубашки и штанов, мне не оставили больше

никаких вещей. Можно было разбить глиняную миску, в которой приносили еду, и ее осколками...

Не   получится.   Миска   была   изготовлена   из   мягкой   глины,   крошащейся   в   пальцах.   Раствор,

скреплявший камни моей камеры, — намного крепче.

Больше всего неприятностей причиняли насекомые. Полагаю, что в конце концов насекомые

просто сжирали живьем людей, лишенных каких-либо возможностей бороться с ними. Если их не

опережали крысы.

Естественно, солнечный свет не проникал сюда, на минус третий этаж удивительного замка

Кориньи.   Единственный   свет   сочился   через   маленькое   окошечко   в   двери,   а   в   коридор,   в   свою

очередь,   он   попадал   из   помещения,   где   сидели   тюремщики.   Но   разделение   на   день   и   ночь

существовало, и отличить день от ночи было легко: по интервалам между «завтраком» и «ужином».

Тот,   который   был   короче,   являлся   днем,   который   длиннее   —   ночью.   Полагаю,   кормили   нас

приблизительно в десять часов утра и в шесть вечера.

«Днем» крысы вели себя не слишком нагло: копошились где-нибудь в углу, в старой соломе,

или   бегали   по   камере,   задевая   ноги.   Куда   хуже   было   «ночью»,   поскольку   забраться   на   мою,   с

позволенья сказать «кровать», им не составляло никакого труда. В первую же ночь я проснулся от

того, что меня укусили. В последующие ночи приходилось спать вполглаза и постоянно отгонять

этих тварей. Наибольшей опасности подвергались ноги, хотя крысы могли вцепиться и в горло и

вообще   в   любую   часть   тела.   Я   прикончил   несколько   штук   —   это   помогло.   Мерзавки   стали

осторожнее.

Прошло   два   дня,   а   на   третий   меня,   уже   успевшего   ознакомиться   с   основами   здешнего

«миропорядка», несколько удивил шум отодвигаемого засова и скрип двери — правда, не моей, а

соседней. Я встал и, подойдя к двери, приник к забранному решеткой окошку. Я ничего не увидел,

но слышно было неплохо.

В камеру справа от меня вошли два тюремщика. Вошли и задержались. Я слышал их голоса, но

слова разобрать было невозможно. Через некоторое время голоса затихли. Последовала длительная

пауза, завершившаяся возней, сдавленным рычанием и резким окриком. Через минуту дверь камеры

заскрипела снова. Загремел засов, задвигаемый на место. Я разглядел обоих тюремщиков, когда они

проходили   мимо   моей   двери.   Одного,   невысокого   жирного   борова,   звали   Жуан.   Имя   второго,

который   был   повыше,   имел   бороду   и   вообще   выглядел   слегка   «презентабельнее»   своего

свинообразного спутника, было мне неизвестно.

Жуан   почесывал   причинное   место   и   ухмылялся.   Его   товарищ,   кажется,   тоже   выглядел

удовлетворенным.

— Хороша шлюха, — услышал я реплику Жуана, когда они проходили мимо. — Надо бы

отнести ей объедков.

Итак, в соседней камере сидит женщина. Похоже, дон Альфаро был сторонником равноправия

полов и полагал, что в его личной тюрьме прекрасно уживутся и мужчины и женщины. Если Анна

Альгарис   содержалась   в   таких   же   условиях...   Образ   черноволосой   и   черноглазой   испанской

красавицы,   возникавший   перед   моим   мысленным   взором   каждый   раз,   когда   я   вспоминал   о

племяннице   Родриго,   от   этих   мыслей   должен   был   потускнеть.   Но   почему-то   не   потускнел.

Возможно, ее просто нет в живых.

И все же, вдруг она — в соседней камере? Злая ирония судьбы: по соседству друг с другом