Андрей Смирнов

своего человека. Ведь Анна Альгарис по-прежнему у меня... в гостях. Уверяю, с подписью тех или

иных бумаг... например, дарственной... у нас с Анной не возникнет никаких затруднений. Если она

еще жива, конечно. Спасибо, кстати, дон Андрэ, что рассказали об их родстве с Родриго.

— А вы об этом не знали?

— Ну, я ведь все-таки не всеведущ. Неужели вы и вправду поверили в мое всеведенье? — Он

засмеялся.

Я был готов откусить собственный язык...

— Не смотрите на меня с такой ненавистью, Андрэ, — посмеиваясь, говорил граф, — а то

вдруг невзначай выберете Ненависть — и что вы потом последующие тридцать лет будете один на

один с Ненавистью делать в комнатушке восемь футов на пять?

Я   взял   себя   в   руки.   Надо   вернуть   этого   мерзавца   к   его   мистической   трепотне.   Пусть

расслабится. Пусть болтает — а я буду слушать. Мне же лучше помалкивать. Этот негодяй, кажется,

из всего может пользу для себя извлечь.

Или думает, что может.

— Каким образом вообще происходит выбор той или иной стороны? — спросил я.

Выражение   лица   Альфаро   сразу   изменилось.   Он   снова   стал   похож   на   интеллигентного

человека, треплющегося на отвлеченные темы. Дьявольский ум, злоба и хитрость, мелькнувшие в его

взгляде,   когда   он   принялся   рассуждать   о   том,   как   распорядится   наследством   покойного   барона,

исчезли бесследно.

—   Как   происходит   сам  выбор,   не   знает   никто.   В   том   числе   и   новопосвященный.   Кое-что

зависит   от   его   собственного   желания...   но   немногое.   И   даже   сделавший   выбор   не   сразу   может

установить, на чьей он стороне.

— Как же это узнать?

— По поступкам, дон Андрэ, по его поступкам. По реальности. По видению мира. Вот ваш

приятель Иммануил...

— Не сказал бы, что он мой приятель, — заметил я.

— Ладно, не ваш приятель, — согласился Альфаро. — Пусть будет наша ходячая Истина. Так

вот, он должен воспринимать сей мир весьма своеобразно. Он так любил рассуждать о Боге… Но кто

знает, что он имел в виду под словом Бог? Он мог говорить о чем угодно.  Он мог говорить об

Истине, в так сказать, не воплощенном, а «разреженном» состоянии — то есть в некотором смысле

говорить о самом себе. Одно я могу точно: его «Бог» или его Истина не имеют никакого отношения

к существующему миру. Реальность и Истина взаимоисключают друг друга.

— Абсурд.

—   Вы   уверены?   Выгляните   в   окно,   Андрэ!   —   с   хитрой   улыбочкой   предложил   граф.   —

Выгляните в окно и скажите мне, какого цвета трава?

Под пристальным взглядом клыкастой твари я подошел к окну. Трава меня не интересовала: я

изучал внутренний двор замка, расположение построек, количество людей...

— Я и без того знал, что она зеленая, — сказал я, возвращаясь на место.

Граф вперился в меня взглядом. Именно вперился. Он сидел в такой же позе, но напряжение

— я ощущал его почти физически — повисло вдруг между нами, как изгибающаяся вольтова дуга. В

глазах графа снова зажглись огоньки. Смотреть в глаза ему стало неприятно. Сидеть на кресле —

неудобно.

Но   я   глаз   не   отвел.   Прошло   с   полминуты.   Альфаро   молчал,   продолжая   сверлить   меня

взглядом. Я подумал — может, он в транс впал? Возникло искушение помахать рукой у него перед

глазами.

— Не могу, — неожиданно сказал хозяин замка. В его голосе — впервые за время нашего

разговора — прозвучало искреннее удивление. — Не могу проникнуть в вас. Странно.

—   Может   быть,   все   дело   в   том,   что   у   меня   мозги   иначе   работают?   Я   ведь   из   будущего,

Альфаро, не забыли?

—   Может   быть,   дело  и   в   этом...   Вы   уверены,   дон   Андрэ,   что   у   вас  нет  могущественного

покровителя? Может быть, в вашем времени? А?.. Ну же, будьте со мной откровенны.

Я пожал плечами. Покровителя у меня не было. Может, соврать? Нет смысла.

— Не понимаю. При чем тут покровитель?

—   Если   человек   кому-либо   служит,   —   пояснил   граф,   —   и   если   его   синьор   обладает

достаточной личной силой, то сила покровителя охраняет и слугу. Например, никого из обитателей

этого   замка   вы   бы   не   смогли   подчинить   своей   воле   и   заставить   действовать   против   меня.   Они

принадлежат мне — все без исключения. И физически, и духовно.

— Кстати,  —  я повертел в  руках серебряный кубок,  — скажите уж,  что вы пытались мне

внушить.

Губы хозяина замка искривились.

— Мне хотелось, чтобы вы перестали видеть траву зеленой. Хотелось, чтобы вы увидели ее

красной.

— Ну это можно сделать проще. Например, дать мне цветное стекло.

— Хорошая мысль, — согласился граф.

— Но трава тем не менее останется зеленой, — заметил я.

— Значит, по-вашему, высказывание: «Трава — зеленая» — это истина?

— Само собой.

— А ночью, — проникновенно глядя мне в глаза, спросил дон Альфаро, — скажите, Андрэ,

какого она цвета ночью?

Я вспомнил, что нам говорили в школе на уроке физики, в шестом или седьмом классе. Трава,

вещал нам физик, на самом деле, не зеленая. Она кажется нам зеленой, потому что солнечный свет

отражается от нее именно так, а не иначе, а наши глаза устроены таким образом, что воспринимают