Андрей Сахаров

А еще через десять лет, в горьковской ссылке, опальный физик и его жена перечитывали Пушкина, читали о нем все, что могли найти. Сахаров даже написал там два литературно-философских эссе о стихотворениях Пушкина. И пушкинской строкой — условным секретным знаком — Елена Боннэр попросила его о прекращении голодовки.

* * *

До появления автобиографической книги Сахарова никто не знал о его привязанности к Пушкину. Не догадывались об этом и его товарищи по университету. За одним-единственным исключением — Михаил Левин назвал свои воспоминания о Сахарове «Прогулки с Пушкиным»: «Иногда у меня возникало ощущение, что, кроме реального пространства-времени, в котором мы жили, Андрей имел под боком еще один экземпляр, сдвинутый по времени на полтораста лет, где как раз и обитает Пушкин со своим окружением. И мне повезло, что еще в молодости Андрей впустил меня в этот свой укрытый от посторонних мир…»⁵⁵

Перечисляя книги своего детства, Сахаров в «Воспоминаниях» начинает с пушкинской «Сказки о царе Салтане», а затем, после нескольких десятков знаменитых названий (Дюма, Гюго, Жюль Верн, Диккенс, Бичер-Стоу, Марк Твен, Андерсен, Майн Рид, Свифт, Джек Лондон, Сетон-Томпсон, Уэллс), возвращается: «…немного поздней — почти весь Пушкин и Гоголь (стихи Пушкина я с легкостью запоминал наизусть)».

Чем же поэт прошлого века, живший страстями, мог притягивать уравновешенного юношу, увлеченного физикой? Быть может, тем, что мир Пушкина — это целая вселенная, которую поэт неукротимо и бесстрашно исследует. Исследует все ее стихии: любовь и смерть, власть и вольность, веру и сомнение. Исследует и свободу своего исследования.

Хотя наука сама по себе далека от поэта, он каким-то образом разгадал и ее суть:

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, Бог изобретатель…

Разгадал, быть может, потому, что разные виды человеческого творчества только на поверхности выглядят различно, а растут из одной и той же глубины. И происходящее в глубинах души юного физика отзывалось на душевные движения великого лирика.

Но как эти творческие резонансы звучали на фоне 1937 года?

Ответ подсказывается маленькой трагедией Пушкина «Пир во время чумы». На сцене — настоящий пир и настоящая чума, «едет телега, наполненная мертвыми телами», и звучит гимн в честь чумы:

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Этот гимн напоминает, что даже названная своим именем чума не отменяет способность к творчеству. В 1937 году диагноз не назывался, его попросту не было, хотя по стране тоже разъезжали страшные телеги — спецфургоны НКВД и «столыпинские» вагоны. Они перевезли многие сотни тысяч полумертвых тел, но это мало кто видел, хотя «скрип колес» слышали многие. Страна жила в тумане неведения и страха. Даже родственники арестованных не знали, что приговор «десять лет без права переписки» означает расстрел прямо в тюрьме. Кроме служителей репрессивной машины никто не знал, что и более «мягкие» приговоры часто также означали смерть в дальних лагерях — с отсрочкой, быть может, на несколько месяцев.

Полный контроль над информацией и дезинформацией помогал людям не видеть мрачную бездну, на краю которой они жили, придумывая объяснения происходившему рядом с ними: «недоразумение», «судебная ошибка», «разберутся и выпустят»… Ведь звучат же вокруг пушкинские стихи — могли думать во спасение себе люди, чувствительные к поэзии. Были и другие факты, которыми можно было заслоняться от бездны и о которых сейчас трудно сказать, возникли они благодаря или вопреки советской власти: расцвет детской литературы, широкая доступность образования. Наконец, — еще дальше от поэзии и ближе к призванию Андрея Сахарова, — мощный взлет советской физики: первые советские нобелевские премии получены именно за работы 1930-х годов.

Оказалось, что можно жить и творить на краю бездны, если иного выбора нет.

Москва, ФИЛИ, 1937 год

На волне пушкинского юбилея появилось стихотворное обращение к поэту:

Ты долго ждал, чтоб сделаться счастливым…
Теперь сосредоточены, тихи,
Районные партийные активы
До ночи слушают твои стихи.

Четверть века спустя Сахаров вспомнил это четверостишие: «Драгоценное свидетельство современника, как сказал бы Пушкин. А ведь действительно в тот страшный год всюду проходили и такие активы. Единственные в своем роде — после них все участники расходились по домам»⁵⁶.