Андрей Сахаров

Но действовал и конформизм интеллектуальный — более возвышенный, идейный. То понимание страны и мира, к которому пришел Сахаров, слишком далеко оторвалось от привычно-советского. Не то чтобы все академики считали положение дел в стране идеальным, но ведь даже Игорь Тамм — при всей его близости с Сахаровым — не принимал некоторых его социальных идей. Что говорить о тех, кто знакомился со взглядами Сахарова по газетным изложениям и кому было просто некогда думать о каких-то наивных глупостях «неспециалиста» в социальных делах?

Всякой радикально новой идее противостоит конформизм. Сахаровская идея нестабильности протона натолкнулась на препятствие той же природы — интеллектуальную инерцию. И такая инерция — вполне здоровая защитная реакция организма науки, часть ее иммунной системы, отличающей жизнеспособные идеи от чужеродных. В науке установлены способы проверки новой идеи — открытая дискуссия и сопоставление с эмпирическими данными.

Иммунитет советской власти к новым идеям был гораздо сильнее. И проверять социальные идеи Сахарова власть имущие не собирались. Петр Капица, член президиума Академии наук и человек огромного авторитета, не добился даже обсуждения сахаровских «Размышлений…» в узком кругу президиума. При общем скептически-ехидном отношении к теоретикам и внушительном собственном опыте практической политики, Капица считал социальные идеи теоретика Сахарова заслуживающими самого серьезного рассмотрения. Такое отношение экспериментатора к теоретику младшего поколения удивительнее, чем неприятие идей Сахарова многими другими академиками.

У других либо не было столь серьезной профессионально-служебной информации для размышлений, как у Сахарова, либо не хватало глубины и смелости мышления. Поэтому «другим» было проще убедить себя, что академик не прав в своих социальных взглядах, что он перешел границу своей профессиональной компетенции. Особенно после того, как он нарушил и правила советского приличия. Интервью западному корреспонденту? Пресс-конференция?! Без ведома государственных органов??!! Такого никогда не было.

Легко недооценить свободу, которую Сахаров разрешил себе, если глядеть на советский 1973 год из страны, в которой интервью и пресс-конференции не требуют разрешения. Но советским людям на такие страны разрешалось глядеть только через надежный фильтр советских же средств массовой (дез)информации.

Об этом, собственно, и говорил Сахаров в своих интервью 1973 года: «СССР — закрытое, тоталитарное общество, «страна под маской». <…> Его действия могут быть неожиданными и чрезвычайно опасными. <…> Запад должен планомерно добиваться уменьшения закрытости советского общества. Только при выполнении этих условий разрядка будет способствовать международной безопасности».

Он осознавал, что эту его позицию нелегко понять тем, кто верит в безусловное миролюбие советской политики и в коварные замыслы Запада: «Действительно, если мы — за мир, то чем больше у нас ракет, термоядерных зарядов, снарядов с нервно-паралитическим газом, тем безопасней для нашего народа, а значит — и для всех. Понять, что это рассуждение так же хорошо действует на противоположной стороне и тем приводится к абсурду, не легко». Особенно если узнаешь о внешнем мире только из источников, строго контролируемых одной властной рукой.

Сахаров, который и сам был когда-то в таком положении, осознавал эту проблему восприятия — когда смотришь, но не видишь. Хотя, быть может, он и недооценивал трудность проблемы, меряя других на свой аршин. Он полагался на свое открытое слово, которое, минуя цензуру, — через самиздат и через западное радио — могло дойти до соотечественников.

Для простых радиослушателей Сахаров был загадкой, о которой мало что говорили несколько строк в энциклопедии. Это с легкостью дополнялось слухом, что Сахаров на самом деле еврей Цукерман (а с евреями, как известно, всегда всё не слава богу). В сентябре 1973 года, когда «организованный гнев трудящихся» хлынул на страницы газет, этот слух зафиксировала Лидия Чуковская в своей антигазетной статье «Гнев народа»⁹⁰.

Но ведь многие из сорока разгневанных академиков лично знали Сахарова и помнили, как на общем собрании Академии наук — за девять лет до того — он выступил против лысенковщины. Организаторы советской науки к соблазнам привычного конформизма прибавили еще одно слагаемое. Тем, кому недостаточно было воли начальства, объяснили, что публично выраженное несогласие с Сахаровым отведет от него угрозу ареста. Правительство увидит, что паршивая овца стада не испортила и потому можно к этой овце крайних мер не применять. Так что подписавшие заявление могли даже чувствовать себя спасителями смутьяна-академика. И эта затея вполне удалась.

Под письмом 1973 года нет подписи академика В. Л. Гинзбурга, когда-то добавившего Li Почку в сахаровскую Слойку, а в 1971 году, после смерти И. Е. Тамма, принявшего заведование теоротделом ФИАНа. Он свидетельствует: