Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Год назад Аш Грин, редактор издательства «Кнопф», прочел перевод моей книги «Дочки-матери» и написал, что книга ему нравится, но американскому читателю многое будет неясно. Поэтому он хочет, чтобы я написала, что было с героями моей книги после 1937 года. И мне вспомнился теперь почти забытый фильм «Леди Гамильтон», в котором героиня на подобный вопрос бросает одну фразу: «Потoм ничего не было». Той семьи, о которой написана моя книга, потом не было. Но я выполнила просьбу и написала эпилог. Теперь бы я написала его по-другому.

В начале августа 1991 года мне позвонил незнакомый человек, который представился Андреем Станиславовичем Пржездомским, помощником председателя КГБ РСФСР Иваненко. Он сказал, что его шеф хочет со мной встретиться. По старой диссидентской привычке я ответила, что в гости к КГБ не хожу и если им надо меня видеть, то пусть пришлют официальную повестку. Человек этот стал говорить, что я его неправильно поняла, что они (кто — КГБ?) меня «очень уважают» и просто «хотят со мной встретиться».

КГБ РСФСР тогда был почти новорожденным младенцем. Чем он станет — я представляла плохо. Ничего хорошего не ожидала. Но мне было любопытно. Я сказала: «Если вам так хочется познакомиться, приходите ко мне».

И через пару дней они пришли. Поначалу разговор у нас не клеился. Говорили чуть ли не о погоде. Что-то о моих статьях в «МН», о Конгрессе памяти Сахарова. Я не выдержала и спросила, для чего же все-таки они пришли. Они сказали, что решили налаживать связи с политическими деятелями и общественностью, что хотят выяснить, чего от них ожидают, и выработать новую концепцию для их организации. Насчет концепции я рекомендовала обратиться к одному из экспертов конгресса, который детально изучил новый (союзный) закон о КГБ и нашел, что в нем нарушены почти все права человека. Сказала, что себя политическим деятелем не считаю и, выступая по тем вопросам, которые меня беспокоят, высказываю только свое личное мнение, так что они пришли не по адресу.

Но, в общем, беседа была доброжелательная. Представителей КГБ в таком человеческом качестве я видела впервые в жизни, да еще у себя на кухне в ясный солнечный день за чашкой кофе. И я сказала: «Дайте мне прочесть следственные дела моих родителей и дяди. И помогите найти рукописи Андрея Дмитриевича, украденные КГБ в Горьком».

Иваненко сразу обещал выполнить первую мою просьбу, но был не уверен, что сможет выполнить вторую. На этом мы расстались. А еще через несколько дней позвонил Андрей Станиславович и пригласил в понедельник прийти к ним читать следственные дела. Но этот понедельник оказался 19 августа — путч. И только 20 августа, увидев мельком в коридоре Белого дома (московского) Иваненко, я вспомнила и сразу об этой договоренности забыла.

А потом вновь позвонил А. С., и я впервые переступила порог дома на Лубянке, который в обиходе называется Большой дом.

Я ходила по его многокилометровым коридорам. Видела внутреннюю тюрьму (теперь там бухгалтерия столовой) — маленький трехэтажный дом во дворе, сложным переходом соединенный с основным зданием, окруженный им со всех сторон. Там было всего несколько камер-одиночек, расположенных на двух этажах. Заключенных держали здесь недолго — один-два дня. Сюда привозили на суд, который проходил в помещении, отделенном от тюрьмы небольшим коридором и коротким лестничным маршем. Показывал и рассказывал мне все молодой симпатичный лейтенант. И на переходе из внутренней тюрьмы к залу судебных заседаний, дверь в который теперь заделана, рассказал, что здесь судили его деда, и тот получил обычный в те годы приговор: высшая мера наказания — расстрел.

Приговор приводился в исполнение на другой стороне той же Лубянской площади в подвале дома Военной коллегии. Подземный переход, идущий под всей площадью, под всеми переходами метрополитена и городскими коммуникациями, соединял его с основным зданием КГБ. Это последний путь многих тысяч людей. Я в этом переходе не была и даже не знаю, есть ли он сейчас. Что-то подступившее к горлу помешало спросить…