Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Так много позднее описывал свои чувства к жене мой дедушка.

Вскоре после свадьбы дедушки и Елены Георгиевна, я познакомилась с её мамой Руфью Григорьевной. Моему дедушке снова повезло. Он очень тепло всю жизнь относился к своему тестю, Алексею Ивановичу Вихиреву, в избе которого в Ульяновске дедушку выходила от тяжелой болезни в военные годы бабушкина сестра Зина, бывшая врачом, а теперь он по-настоящему полюбил свою тёщу Руфь Григорьевну. На дедушкиной даче в Ильинском было очень мало места и много людей, поэтому Руфь Григорьевна разместилась в комнатке под лестницей (у соседей напротив в такой же даче эта «комната» была переделана в шкаф!). Несмотря на тесноту, когда она хорошо себя чувствовала, Руфь Григорьевна «приглашала» меня в гости к ней посидеть на краешке единственного стула рядом с её кроватью, почитать стихи и просто поболтать. Часто она чувствовала себя плохо и не раз приходилось вызывать скорую. В очередной раз (летом 1973-го или 1974-го) скорая приехала поздно вечером. Руфь Григорьевна была в забытьи и в плохом, видно, состоянии. Её ввалившиеся щёки и исхудалые руки придавали ей ещё более болезненный вид. «Сausa mortis[322]» (или нечто в этом роде) — обменялись медицинским заключением тактичные врачи, не догадавшись, что Руфь Григорьевна училась ещё в дореволюционной гимназии и понимает латынь. Не открывая глаз, Руфь Григорьевна сложила «фигу», приведя всех присутствующих в восторг… Она не ошиблась: силой воли она продолжила жить, и впереди были ещё и поездки в Горький, и поездка в Америку к внукам и возращение в Москву, всё в ту же квартиру на улице Чкалова, которую она получила по возвращении из лагеря и ссылки.

АД со своей старшей дочерью Таней в Горьком, 1982.

Непросто сейчас представить, насколько психологически напряженной была каждодневная жизнь Сахарова и Боннэр в 1972–1986 годы. Неудивительно, что Елена Георгиевна, как и моя покойная бабушка Клавдия Алексеевна, вскоре после начала совместной жизни с Сахаровым, находясь под навязчивым надзором КГБ, развила некую степень паранойи. Елена Георгиевна вполне осознавала, что КГБ ненавидит её лично. Неудивительно, что ей начинали представляться способы, которыми КГБ может свести с ней счёты. В солонке ей могло померещиться битое стекло. Малейшая неприятность представлялась в потенциально зловещем свете. Однажды, я напугала Елену Георгиевну в Горьком чуть не до полусмерти, влезши через балкон (около которого мы сажали с дедушкой цветы) в квартиру в тот самый момент, когда она неожиданно вошла в комнату. Видя темную фигуру, внезапно появившуюся на фоне балконной двери, она исполнилась уверенности, что перед ней — убийца из КГБ. Узнав меня, она несколько раз повторяла дрожащим голосом: «Ах, это ты, Мариша!». Иногда, до Сахарова и Боннэр в Горьком доходили посылки от друзей из-за границы. Я помню, как, обожавшая хороший кофе, Елена Георгиевна не решалась пользоваться пачкой присланного импортного кофе — на случай, если КГБ подсыпал что-нибудь…

В середине 1980-х ей всё хуже становилось с сердцем, но лечь на операцию в СССР было для неё невозможно. Она была убеждена, что найдутся врачи, которым «объяснят», что клятва Гиппократа — сущая ерунда по сравнению с партийностью в медицине. (То, как обращались с политзаключенными в советских психиатрических клиниках, как и то, как поступали с Сахаровым и во время голодовок и насильственного кормления, и даже «просто» воруя рукописи из стоматологического кабинета — всё это подтверждает, что Елена Георгиевна имела все основания опасаться за своё здоровье в руках советских врачей.) Мысль о том, что он может лишиться жены была для дедушки непереносима.