Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Иногда из чувства самосохранения, из-за опасения за близких и окружающих Елена Георгиевна пыталась уговорить Андрея Дмитриевича что-то не делать, но у нее ничего не получалось.

Зато он дарил ей цветы, писал стихи и принимал на себя всю горечь агрессии, которая приходилась на ее долю. Доля была велика. Он защищал ее как единомышленника и как свою женщину и даже влепил пощечину одному именитому негодяю, оскорбившему ее в грязных публикациях.

…Они уезжали из Горького как люди. Она хорошо знала маршрут. На этом маршруте у нее воровали рукописи, ссаживали из вагона, унижали, мешали добраться до врачей. Он же ехал в Москву из Горького в первый раз. Его очень волновало, будет ли холодно в столице, потому что ей с больным сердцем нельзя было выходить на сильный мороз. О себе он, по обыкновению, не думал. Они вспоминали друзей и предполагали жизнь в своем доме. Она кормила его обязательной в поезде и теплой еще курицей, потому что ничего холодного он не любил. Это был нормальный выезд мужа и жены, с той лишь особенностью, что покидали они город, из которого не надеялись выбраться, и даже подыскали себе место на горьковском кладбище… Но умер он в Москве через три года жизни, о которой еще рано напоминать. А может быть, уже поздно.

Оставшись без него, она продолжала жить, и думать, и действовать, как если бы он был рядом. Есть его архив, есть книги и статьи, немногие друзья, есть его мир. Только его самого нет.

— Знаешь, Юра, я все время ловлю себя на том, что формально живу «до и после», а внутренне ощущаю, что мы все время вместе.

Теперь они вместе на все время.

Тогда из горьковского поезда на перрон она вышла первая. Он — следом в сбитой набок цигейковой шапке.

Войдя в их квартиру с фотографией-«пропуском», я задержался там на долгие годы. Писал очерки, снимал (увы, немного — где-то около полутысячи негативов сохранилось) и беседовал.

Однажды Андрей Дмитриевич прочел мне лекцию по физике. Но она оказалась слишком сложной в его изложении. Я и вовсе ничего не разобрал — ясно было только, что он говорил по-русски. Боннэр, которая жарила котлеты и усвоила не больше меня, повернулась от плиты и сказала:

— Ты понял, о чем тебе говорил великий физик современности?

— Люся, — сказал Сахаров серьезно, — может, я и мог бы стать великим ученым, если бы занимался только физикой, а не проектом (он имел ввиду атомный проект).

Елена Георгиевна интонацию уловила и возражать не смела.

Они вообще умели слушать друг друга.

Её немалый литературный опыт помогал ей стилистически редактировать (весьма щадяще) сахаровские тексты, и они часто сидели на кухне, разбирая бумаги. Она была своеобразным фильтром, охраняющим академика от огромного потока просьб.

Пока он работал на «объекте», государство берегло его пуще глаза. Были периоды, когда он не мог сам, без «секретарей»-телохранителей, пойти в музей, в театр, прогуляться по городу. Сахаров не умел плавать и кататься на велосипеде. Боннэр проживала с ним его новую жизнь, а когда Андрея Дмитриевича не стало, начала проживать и ту, что была задолго до нее.

Писала книги о его семье, о своей, готовила к печати его тексты.

Последние годы она жила в Бостоне рядом с детьми, внуками и врачами, которые ее лечили. Там она придумала и осуществила «параллельную биографию». Параллельную той, что когда-то написал Андрей Дмитриевич.

Как-то летом я пришел на сахаровскую кухню и предложил Боннэр вспомнить всю ее жизнь с Сахаровым. Честно.

— Говорим обо всем без запретных тем. Я расшифровываю и отдаю вам. Вы что хотите вычеркиваете.

— Но и ты мне говоришь все!

Весь июнь мы сидели на кухне, ели котлеты и говорили о жизни и любви. Получилось 600 страниц машинописного текста. Я отдал его Елене Георгиевне и через несколько месяцев получил один экземпляр обратно с правкой фамилий и дат, с вставками и без единого сокращения.

«Делай с ним (текстом) что хочешь и разреши мне использовать его для параллельного дневника». Я закавычил смысл, а не точные слова. Дневник напечатан. Мой текст лежит.

Зимой одиннадцатого я попал в Бостон. Мы разговаривали и выпивали с ее друзьями и соседями Максимом и Машей Франк-Каменецкими. Она пригубила по поводу своего восьмидесятивосьмилетия и сказала, что хочет лечь на какую-то сложную операцию на сердце, но в Америке ее не делают. Она была бесстрашна, хоть и слаба. Мы с ней покурили и попрощались.

Юрий Рыжов

Юрий Алексеевич Рыжов (1930–2017) — Академик РАН, ректор Московского авиационного института, известный политический деятель конца 1980-х, посол во Франции в 1990-х, член Общественной Сахаровской комиссии.

Мы с Еленой Георгиевной знакомы хорошо, но общались пунктиром, с большими разрывами, в короткие промежутки времени.

Юрий Рыжов за работой.