Андрей Рублев

Как ни устали Лукинич и Андрейка, но голод давал себя знать – с утра ничего не ели. Сотворив молитву на медную литую иконку, висевшую в углу, поели и, не раздеваясь, повалились на соломенные тюфяки. Утром, когда они вышли из кельи, слегка приморозило и распогодилось. Оба с любопытством разглядывали монастырь. В ограде росли могучие дубы и стройные сосны, роняя на крыши построек иглы и потемневшие листья. Вокруг церквушки торчали пни и лежали стволы свежесрубленных деревьев. По двору сновали монахи в заплатанных сермяжных рясах, они приветливо кивали странникам, но не приближались к ним – новые люди в обители появлялись нередко. К Лукиничу и Андрейке подошел вчерашний монах, оказавшийся гостинным старцем обители, повел их в трапезную, где они скудно позавтракали.

– После обедни преподобный покличет вас, странники, – расставаясь с ними, сказал монах.

Двор обители выглядел убогим, неприбранным, совсем не похожим на дворы московских монастырей. Вскоре Лукинич и Андрейка услыхали удары била, которым звали монахов к обедне, и направились в церквушку. В ней перед иконостасом – несколькими иконами с потемневшими ликами – горели лучины. Все говорило о бедности и нищете.

После обедни гостинный подвел Лукинича и Андрейку к одной из келий, что ничем не отличалась от остальных монастырских жилищ, со всех сторон окружавших четырехугольную площадь обители. Тихо постучал и, получив дозволение, ввел странников в келью и удалился. Жилище игумена было таким же, как их ночное пристанище. Покрытая холстом лавка, грубо сколоченный самодельный стол, образ – рисованная икона Николая Чудотворца – в углу. Но в отличие от их кельи стол был заставлен аккуратно сложенными книгами в телячьих переплетах, а на прибитом к стене поставце стояли искусно вырезанные и раскрашенные деревянные фигурки людей и животных. Отцу Сергию было под семьдесят, но он оставался по-прежнему крепок телом и потому казался моложе. Выцветшими голубыми глазами под высоким, в складках лбом, обрамленным седыми волосами, он приветливо разглядывал вошедших, потом благословил их, а они приложились к его большой, с набухшими жилами руке.

Когда Лукинич поведал игумену о себе и Андрейке, тот, бросив сочувственный взгляд на понурое, с поникшим взором лицо отрока, тихо сказал:

– Все во власти Господа нашего милосердного, отроче, ибо скоропадущая суть плоть наша: сегодня еще растем, а завтра гнием. Аще привержен ты богоугодному делу и, может, со временем станешь писать образы Божьи и праведников Его, мыслю, утешишься, сиротинка.

Андрейка промолчал, только опустил голову ниже.

– А ты, кмете, видать, дюже поранен, можешь и вовсе ногу потерять – дух тяжелый от тебя идет. Скинь порты, я погляжу. Да не соромься, снимай!

Лукинич от неожиданности вспотел даже, но, странное дело, под взглядом преподобного не стал противиться. Резким движением сильной руки отец Сергий сорвал с колена Лукинича окровавленную, с гноем повязку. Тот и не ойкнул даже, только губу закусил до крови. Игумен, открыв дверь, позвал проходящего мимо инока:

– Кликни отца Анания, пусть придет.

В обители Андрейка жил, как в тумане, временами ему чудилось, что это происходит с ним во сне, а когда проснется, окажется снова в Москве с тятей, матушкой и братом Иваном. Но дни шли за днями, все оставалось по-прежнему, и грезы его рассеивались. Чуть ли не с первого дня отрок должен был подчиняться суровому уставу Троице-Сергиевой обители. Вставал затемно, подметал двор, заготовлял дрова, оттаскивал в лес бревна и выполнял другие работы. Его окружали необычная нищета и убогость. Редкая обитель могла сравниться в этом с Троицей, не говоря уже о Чудовом монастыре в Москве, куда Андрейка ходил смотреть иконы и делать заготовки для будущих образов.

Там все худо, все нищенски, сиротински, говорили между собой о Троице окрестные и пришлые миряне, правда, тут же добавляли: но все расположены друг к другу, добры душой к пришельцам, трудятся с молитвой и молятся после трудов своих праведных. Слухи о святости жизни преподобного и монастырской братии распространились не только на Руси, но и по всему православному миру. Дивились такому русские люди – и горожане, и сироты, и князья, и бояре. Что ни день, кто-нибудь из них посещал Троице-Сергиеву обитель. В темное, безотрадное время ордынского ига, которое длилось уже полтораста лет, многие пастыри духовные погрязли в мздоимстве, корыстолюбии, распутстве. Татары освободили их не только от уплаты дани, но и от других поборов. Высших церковных иерархов встречали в стольном городе Орды – Сарае с почестями. И потому многие из них вместо призывов к единению земель русских, к борьбе с ярмом вещали с церковных амвонов о терпении, покорности, покаянии.

«Беды людские ниспосланы Господом за грехи. А всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога!» – провозглашали они.