Андрей Рублев

…Тяжело раненный, упал тогда Лукинич под ноги татарских лошадей, но они не растоптали его. Иван Рублев, упав замертво, прикрыл бесчувственного друга своим телом, и лишь удар копыта раздробил колено у него. Об этом Лукинич узнал позже от спасших его и Андрейку московских татар. Под утро, когда ордынцы, нахлебавшись кумыса и насытившись женками, крепко спали во дворах, на площадях и улицах Кремля, три кожевенника – рослый, с лицом в оспе староста Темир, молоденький колючеглазый Орка и плечистый, кряжистый Ахмет – прокрались к месту последней сечи. Они хотели разыскать тела своего тысяцкого Ивана, и Андрейки, чтобы предать их земле. Хотя кожевенники были одеты в бараньи тулупы и лисьи малахаи, снятые с убитых ордынцев, их узнал и окликнул Андрейка. Отрок был оглушен ударом сабли по шлему. Опять начала кровоточить рана, и он потерял сознание. Андрейка пришел в себя только под вечер, но кругом еще расхаживали пьяные степняки, и он затаился. Рядом лежали трупы убитых, растоптанных лошадьми близких, знакомых и незнакомых людей. Глядя в мертвое, изувеченное лицо брата Ивана, на залитую кровью Алену Дмитревну, на лежащего ничком Лукинича, отрок тихо плакал. Когда совсем стемнело и насильники наконец утихомирились, Андрейка стал выбираться из этого кровавого месива, случайно дотронулся до Лукинича, и тот вдруг застонал… Напялив на отрока татарскую одежду, кожевенники вывели его из Кремля, каким-то чудом удалось им пронести через ордынские заставы и своего тысяцкого. Отойдя на несколько верст от Москвы, укрылись в дремучем ельнике.

Лукинич вспоминал все, а перед его глазами мелькали конские крупы, хвосты, сапоги, вдетые в стремена, летела из-под копыт грязная жижа. Но он все стоял на обочине, тяжело опираясь на палку, и больше не поднимал головы. Орка настороженно выглядывал из-за кустов, несколько раз звал бачку, однако тот не откликался.

В рядах конницы кто-то замешкался, нарушил строй. Послышались недовольные окрики, брань. Их перекрыл громкий возглас, неуверенный, удивленный:

– Никак Лукинич?!

Перед глазами воина выросла пегая лошадиная грудь, оскаленная морда. Кто-то спрыгнул рядом, прямо в лужу, следом – второй. Лукинич ахнул, тихо, обрадованно произнес:

– Михалка! Антипка!

– Они самые! – молодым баском загремел Михалка. – От так так! С Москвы, чай? И живой?! Я ж говорю Антипке: дядька вон стоит. А он – нет да нет, – счастливо улыбаясь, выкрикивал он и вдруг задорно навалился на старшого, лобызаясь, не опрокинул едва.

Лицо Лукинича перекосилось от боли, он стал медленно оседать. Орка выскочил из-за кустов, успел поддержать его, заорал зло:

– И-их, медведь! Слепой, что ль? Шайтан, ничего не видишь! Тьфу!

Михалка при неожиданном появлении татарина опешил, схватился за меч, но, увидев, как доверчиво оперся на его плечо дядька, сразу понял свою промашку, стал оправдываться.

– Будет тебе! – махнул рукой Лукинич. Хотя потревоженная молодцом нога продолжала болеть, улыбнулся, сказал, больше обращаясь к себе, чем к парням: – Познали все ж меня.

– А то как же! Чего ж не узнать… – протянул Михалка, сам пристально разглядывал изможденное, будто высеченное из камня лицо горемыки. – Только похудел-от да очи запали.

– Чай, на Москву поспешаете?

– На Москву, дядька. Едем с нами.

Лукинич только усмехнулся грустно, покачал головой.

«Видать, немало довелось натерпеться дядьке, аж завял весь…»

Парни понимали, что надо сказать ему что-то, подбодрить, но не находили нужных слов и, опустив головы, молчали. Дождь не переставал, по дороге все ехали и шли ратники, а они стояли на обочине задумавшись и не знали, о чем еще говорить друг с другом.

Но вот Лукинич поднял голову, встретившись взглядом с огорченными глазами молодых дружинников, сказал:

– Не унывай, пари. Нечего вам под дождем мокнуть – езжайте, други!

Михалку подхлестнуло будто – рывком снял с себя плащ, накинул на плечи Лукинича. Тот растроганно заморгал глазами, глухо промолвил:

– Сие ни к чему, Михалка. Я тут близко, а тебе ехать еще. – Попытался было снять плащ, но молодец не позволил – положив ему руки на плечи, отчаянно замотал головой. Лукинич не стал настаивать, спросил вдруг: – В час до Костромы доехали?

Михалка насупился, буркнул виновато:

– Не догнали мы тогда до Костромы, дядька Антон. Ордынцы едва не попутали, с трудом ушли от них, в лесу заблудились.

Почувствовав, как гнетет парней то, что они не смогли доставить грамотку князя Остея, Лукинич молвил успокаивающе:

– Не винитесь, все одно не успел бы помочь Москве великий князь.

Но теперь появилось, о чем говорить. Правда, Лукинич больше расспрашивал. Лишь когда стал вспоминать, как его и Андрейку спасли московские татары-кожевенники, оживился. Орка щурил узкие щелки глаз, горделиво поглядывал на молодых дружинников. Наконец, уступив настойчивым просьбам Михалки, Лукинич поведал о последнем дне битвы за Кремль. Слушая его, парни заугрюмились, посуровели.

– Вишь, иуды суждальские – клятву преступили! Я б их! – в сердцах выкрикнул Михалка.