Андрей Рублев

Но игумен Троицы призывал не к такому. Он закрыл своим именем церкви в Нижнем Новгороде, когда Суздальский князь Дмитрий Константинович получил от татар ярлык на великое княжество Владимирское, отнятое у Москвы. Он благословил великого князя Дмитрия Ивановича идти на Мамая и предрек ему славную победу. Своей бескорыстностью, своим трудолюбием отец Сергий вдохновлял монахов следовать его примеру. Он утешал горожан и селян в лихую годину и призывал верить в себя и в Русь. Он звал князей к единению во имя спасения Руси.

«Как может в сих странах такой светильник явиться?» – удивлялся цареградский епископ, познакомившись с Сергием. Но другой пришелец издалека, увидев преподобного и не уразумев его сути, разочарованно заметил: «Пророка видети пришел, мне же простого крестьянина показали».

Вот и Андрейка, четырнадцатилетний отрок, тоже не мог постичь того, что вершилось в Троицкой обители волею отца Сергия. Он видел лишь нужду и беспросветность, что на время даже заглушило в нем жажду творить.

Ни утешающие слова преподобного, ни доброе отношение к нему и Лукиничу монахов, ни молитвы не могли смягчить горя отрока. Но пока в келье вместе с ним жил Лукинич, единственный близкий человек, который у него остался, Андрейка старался смириться и войти в новую жизнь. Увы, это продолжалось недолго. Монахи усердно лечили раненую ногу Лукинича целебными травами и кореньями, и она понемногу заживала. Вскоре он уже мог ходить, почти не прихрамывая, и даже выполнять кой-какую работу, чтобы не даром кормили. Он подстригся, укоротил бороду и больше не казался изможденным, больным стариком. А когда однажды он сказал преподобному, что не знает, на что решиться – оставаться в монастыре и принять постриг или возвращаться и еще послужить Москве и великому князю, тот отмолвил твердо: «Вижу, сын мой, не готов стать иноком. Мыслю, послужишь еще Руси с Божьей помощью воем верным. Нога твоя исцелилась, да и не стар ты вовсе, аки поначалу почудилось. Езжай на Москву!»

Зима в том году взялась крутая, ранняя. Густой снег засыпал дремучие леса вокруг обители, лег на крыши деревянных келий и купол церквушки плотным покровом. После Рождества преподобный и иноки вместе с едва сдерживавшим слезы Андрейкой проводили бывшего дружинника в Москву. Затворились дубовые ворота обители, и отрок остался один.

У отца Сергия, строгого и сурового во всем, что касалось монастырских и державных дел, было доброе сердце. Он прижал к себе Андрейку, успокаивая. Но когда отрок, которого душили слезы, хотел уйти в свою келью, не позволил, велел идти вместе с братией колоть дрова.

Глава 2

От мужичка, заехавшего в обитель с гостинцами от Лукинича, Андрейка узнал, что дядечку снова позвали на службу в великокняжью дружину и потому неведомо, когда он снова появится в монастыре.

И тогда отрок загрустил и вовсе. Но что было делать сиротинке? Подчиняясь строгому уставу обители, он вставал вместе со всеми затемно, после заутрени ел в трапезной толокняную кашу с кусочком хлеба, а то и пустую, и шел трудиться, куда посылали. Он стал еще больше молчалив, а ведь ему было всего четырнадцать годков. Андрейка жил в прошлом, горевал об убиенных родных и об ушедшей былой жизни. Ни с кем не заговаривал, если кто о чем спрашивал, отвечал односложно. Монахи только головами качали, видя, что отрок весь в земной горести, а взор его, отрешенный, говорил о тяжком недуге, поселившемся в юной душе.

– Господь не без милости, молись, отроче, молись! – убеждали Андрейку седовласые старцы и крепкие в вере молодые чернецы, и он истово молился за души убиенных.

Савва, доверенный старец Сергия Радонежского и первый помощник ему, званием благочинный, все уговаривал преподобного поспешить с пострижением отрока в первый чин – в рясу, но тот не соглашался.

– Не готова душа юнца к многотрудному подвигу – помыслы свои обратить к Господу, не достоин он еще сей крест нести, – кротко глядя на благочинного выцветшими от старости голубыми глазами, повторял каждый раз игумен.

– Пропадет его умельство великое, – не отступался Савва и, понизив голос, как-то признался доверительно:

– Я, отче, грех на душу взял. Коли отрок на конюшне трудился, был в его келейке и под тюфячком узрел на холсте углем писания его. Должно, сродников своих намалевал. Диво! – покачал Савва крупной головой, заросшей начавшими седеть светлыми волосами и бородой. – Опасаюсь больно, может пропасть дар его великий.

Но игумен оставался непреклонен:

– Все во власти Господа нашего. Не смеем мы Божью душу неволить.

– А может, подселить к нему в келейку кого? Живет один-одинешенек, не с кем словом обмолвиться.

– Аще подселить кого, так надобно, дабы по сердцу ему был, не то вовсе худо станет.

– Может, Данилку Черного, коего летом брат его, Симеон, в обитель привел?

– Истину глаголешь! – оживился отец Сергий. – Симеон – ведомый на Руси живописец, да и Данилка хорошо ученичествует в дружине Исакия. Может, оно на пользу пойдет.