Андрей Рублев

Прощай, Аленушка! Прощайте, Иван, Андрейка! Прощайте, люди добрые!

Все смешалось… Тяжелый удар обрушился на голову Лукинича, он упал. «Будьте прокляты, иуды!» – было его последней мыслью. Темнота заволокла сознание и поглотила все вокруг.

Глава 18

Кружась, бесшумно опадали листья с высоких дубов. Мелкий холодный дождь сеялся над мокрыми деревьями и кустами, над блестящей лужами дорогой, что, петляя, уходила на Переяславль.

Песня неслась оттуда. Слов еще нельзя было разобрать, но в ее переливах чувствовалaсь грусть.

Седой человек с перевязанной головой, сидевший на пороге шалаша, укрытого в густом малиннике, порывисто встал, прислушался. Некоторое время не шевелился, чутко внимал волнующим знакомым звукам. Наброшенный на плечи рваный, когда-то нарядный кафтан сполз со спины, упал в мокрую траву.

– Орка! – тихо позвал он.

Из шалаша выглянул молоденький тонколицый татарин в стеганом ватном халате и в лисьем малахае, нахлобученном на глаза.

– Што, бачка Лукинич?

– Слышь, поют?

Орка вытянул худую мальчишечью шею, застыл.

– И-их, поют! Карашо поют… – мечтательно щурясь, покачал он головой и вдруг спохватился: кто поет? Настороженность мелькнула в его черных стремительных глазах, но тут же они снова превратились в добродушные щелочки. – Наши поют, московские. Жалко, Андрейки и Темира нет, охотничают все, а то бы тоже послушали.

– Да, наши вроде, – согласился Лукинич; подумал: «С чего поют?»

А песня приближалась. Все отчетливей доносились ее слова, все громче становился топот бегущих по дороге тысячных конских ног. Но вот взвился над лесом в последний раз звонкий голос запевалы:

Все венки да поверх воды,
А мой потонул,
Все мужья из Москвы пришли,
А мой не идет,
Знать, он запропал.

«А мой не идет, знать, он запропал!» – подхватили сотни голосов и смолкли. Слышался лишь стук копыт и унылый шум усилившегося дождя.

Как давно он не был среди своих! А может, ему все только почудилось? И песни никакой не было…

Лукинич уже не отличал перестука водяных капель от топота – все слилось. На миг ему стало не по себе. Резко дернув плечами – после сечи в Кремле появилось у него это, торопливо, насколько позволяла хромота, заковылял к дороге.

– Куда ты, бачка?

Подхватив лежавший на траве кафтан, Орка бросился за Лукиничем.

– И-их, шустрый какой, шустрый! – нагнав его, затараторил молодец. – Погодь, бачка, я лук возьму. А то ненароком вороги. А ты бежишь. В другой раз Темир, Орка, другой усмарь могут и не спасти…

Лукинич, не отвечая, шагал напрямик через мокрые, потемневшие от дождя кусты. Когда вышел на обочину, по дороге уже ехали всадники. От волнения зарябило в глазах, но признал сразу: «Наши! Дружина великого князя!» Непоодаль, прячась за кустом, настороженно сопел Орка.

Понемногу Лукинич успокаивался, сердце колотилось уже не так сильно. Всадники ехали быстро. Перед его глазами мелькали их нахохлившиеся фигуры в темных плащах и высоких шлемах. Но разве запамятуешь тех, с кем долгие годы скакал в ратях и походах… Вот Ермилыч, старый сотник великокняжьей дружины, что учил его, молодого парня из Можайска, ратному умельству. А вон тот – Микула из Звенигорода, когда-то огненно-рыжий, а ныне посветлевший от густой седины, с которым годов двадцать тому начинал он московскую службу. Крайний справа – Митяйка, молодой кметь со шрамом от уха до рта, что белел сквозь бороду, – на Воже собственноручно вытащил его, раненного в голову, из речки. Ивашко, всегда хмурый молчун, на Куликовом поле он спас Лукинича, отрубив руку фряга с занесенной над тем шпагой. И еще многих своих знакомцев увидел он…

На убогого человека в рваном кафтане и мужичьих портах никто не обращал внимания – мало ли бродило в ту пору бездомных, искалеченных горемык. Никого не окликал и Лукинич. Стоял молча, тяжело опираясь на большую сучковатую палку, недвижный, одинокий, и комья мокрой дорожной грязи, летевшие из-под копыт, растекаясь, чернили его сильно тронутые сединой волосы, лицо и одежду.

Вдруг бывший дружинник встрепенулся, в груди опять зачастило сердце… Князь Митрий Иваныч! Вот он приближается, сильный, рослый, на голове позолоченный шлем с красным страусиным пером. Он-то, может, узнает? Того, кто два десятка годов служил ему верно. Лукинич не отрывал глаз от лица великого князя. И тот, хоть ехал задумавшись, опустив голову, будто почувствовал это. Взгляд Дмитрия Ивановича скользнул по стоявшему на обочине человеку, по его мокрой грязной одежде, по непокрытой перевязанной голове. Скользнул, задержался на миг – и перенесся куда-то дальше.

Не познал! Губы Лукинича дрогнули в горькой усмешке. Насупившись, смотрел на проезжавших мимо Владимира Серпуховского, удельных князей, воевод. Никому он не нужен, искалеченный, старый – сорок годов уже ему. В монастырь теперь аль по дворам просить милостыню? Да и вообще, надо ли по белу свету мыкаться, когда потеряно все – Аленушка, друзья, сила? Зачем он остался живой?