Андрей Рублев

После нескольких дней штурма великий хан Тохтамыш убедился, что Кремль ему не взять. Он потерял едва не половину своего воинства, а, по слухам, князь Московский, кончив собирать полки в Костроме, вот-вот придет на помощь осажденным. Тогда хан собрал совет курултай. Посоветовавшись с суздальцами, к князю Остею послали лазутчика с грамоткой, обещавшей помиловать всех в Кремле, если те откроют ворота. На Думе было решено согласиться, но еще требовалось уговорить москвичей…

К Фроловским воротам и прилегавшим к ним стенам не подступиться. Князь Остей, бояре и священники стоят отдельной кучкой. Справа и слева от них застыл в молчании тысячный московский люд. А внизу за стенами – окруженные татарскими нойонами, мурзами и бегами суздальские князья Василий и Семен, призывая в свидетели Иисуса Христа, Пресвятую Богородицу и всех святых, уговаривали осажденных открыть кремлевские ворота.

– Граждане московские! – приложив сильные, широкие ладони к губастому рту, кричал Василий Кирдяпа. – Истинный крест! Как на духу говорю вам: не опасайтесь! Слово Тохтамыша-царя крепкое, да вот и грамотка со всеми титлами! – размахивал он свернутым в трубку пергаментом. – Худа никакого вам не учинят. Вот и князь Семен слышал, как Тохтамыш сказывал: «зол я только на князя Дмитрия Московского, а на москвичей, подданных моих, сердца не держу!» – целуя крест, выкрикивал суздалец. – Вот и князь Семен клянется! Ну! – незаметно, но сильно ткнул он брата кулаком в бок.

– Истинно так, все истинно! Крест целую на сем! – лобызая распятие, воскликнул Семен.

Акхозя-хан, Коджамедин, Бек-Булат и другие огланы, складывая ладони у груди, одобрительно кивали головами.

На стенах смятение. Отдельные выкрики: «Не верь ворам! Брешут они все!» – глохнут. Ползут, заполняют голову черные мысли: «А ежли и вправду ордынцы беды не учинят, коль поладим миром и откроем ворота?» А тут еще подосланные подлые людишки – боярские и монастырские холопы, гультяи, другие прихлебатели – вовсю стараются… Кому на ушко, где вслух, тут змеей подколодной, там не таясь шепчут, кричат, уговаривают, бранятся, слезу пускают… «Слыхали: воинство московское Орда побила, самого великого князя в полон едва не поймали… На кого нам теперь надеяться?! Погибнем, а толку? Все одно Кремнику супротив бессчетных вражьих орд не устоять!..»

Бурлит осажденная крепость. На лицах людей растерянность, тревога. Шумят, волнуются сидельцы, равнодушных нет. Одни за то, чтобы драться, другие согласны открыть ворота. Прислушиваются, заводят долгие разговоры, спорят, кричат. Кое-где в ход пошли кулаки и ножи, кому-то проломили кистенем голову, кого-то сбросили со стены.

Но вот князю Остею передали поднятую на веревке грамотку Тохтамыша. Сняв ханскую печать, воевода развернул ее. Позвали толмача, знавшего по-татарски. На длинной шелковой бумаге почерком «джерри» после обычного вступления: «Надежда моя на аллаха и упование на благость, милость! Насир эд-Дин Махмут Тохтамыш, слово мое!» Переводчик, спросив разрешения у Остея, не стал читать все – только наиважное: «Клянусь словом моим, зла никому не учиню, если откроете ворота и впустите меня с ближними моими в Кремль!» Стоявший рядом бирюч громко выкрикивал послание великого хана Орды.

На стенах притихли, жадно вслушиваются в каждое слово. Грамотка не отличалась от той, которую лазутчик вручил утром Остею. Лишь в конце корявым, неразборчивым почерком было нацарапано несколько слов. Они принадлежали руке Тохтамыша и были обращены к московскому воеводе: «Завтра открой ворота и явись до полудня сам».

Глава 16

Не спалось. Лукинич набросил на плечи кафтан и вышел во двор. Медленно побрел по стежке через огород и сад. Невидимые в темноте деревья уныло шумели на ветру поредевшей листвой. То и дело доносились какие-то выкрики, глухие удары, отдаленная игра татарских дудок. Кремль дремал в тяжелом, тревожном полусне.

Несколько раз прошелся по двору, волнуясь, раздумывал о событиях бурного дня. Иногда к Лукиничу с ворчанием подбегали огромные кобели, но, узнав, отходили. Неподалеку послышалось призывное, заливистое ржание его коня. Подошел, остановился. Поглаживая жеребца по холке, снова переживал случившееся, вспоминал, думал…