Андрей Битов: Мираж сюжета

Читаем в повести «Жизнь в ветреную погоду»: «Дача, все еще не достроенная, уже начала ветшать, сруб, так и не обшитый, почернел еще больше, и вся она, так нелепо и безвкусно торчавшая раньше, как бы обжилась, вросла и впервые понравилась ему. Двери отворялись плохо, и в доме было полутемно, как вечером. Окна были забиты снаружи щитами, и солнечный свет, пробиваясь в щели, четко отделял одну доску щита от другой и так же аккуратно разлиновал пол».

На соседнем участке жгут палую листву, и густой слоистый дым обволакивает черные корявые стволы деревьев, заползает под крышу, стелется вдоль окон веранды.

На словах песни «как у нас голова бесшабашная» человек просыпается, словно услышал их.

Он садится на кровати, заворачивается в одеяло с головой и так остается довольно долго неподвижен. Наблюдает за хлопьями дыма, что переливаются в давно немытых окнах веранды.

Наконец человек поднимается и, не снимая с себя одеяло, проходит в комнату. Тут полумрак, ведь окна же заколочены.

Включает электричество.

Теперь мы можем рассмотреть интерьер целиком: книжные шкафы вдоль стен, письменный стол, заставленный фотографиями в рамках, в углу комнаты печь, рядом с которой стоит гипсовое изваяние Венеры Милосской, на стене висят часы, но они стоят.

Человек подходит к печи и растапливает ее.

Песня «Горе-горькое» заканчивается, и теперь можно слышать только потрескивание горящих поленьев и едва доносящиеся с улицы голоса – с соседнего участка, где жгут палую листву.

Человек подходит к столу и начинает что-то искать в нем, поочередно с грохотом выдвигая ящики и не задвигая их обратно.

В ходе этих поисков одеяло постепенно сползает с него и в результате падает на пол.

Человек оказывается в нелепой, безразмерной пижаме.

Наконец он находит то, что искал, это пистолет.

Крутит его, проверяет заряжен ли, после чего выходит из комнаты, выключая за собой свет.

Сполохи из незакрытой топки освещают Венеру.

С веранды раздается выстрел…

Этим эпизодом начинается художественный фильм, который задумывал снять Битов.

Потом должны были следовать задокументированные методом динамической камеры все эти пересуды, шепоты и крики, рваные планы, обезображенные страхом лица, бормотание на камеру – «что же он наделал-то», веранда, освещенная холодным осеннем солнцем, лежащие на земле грабли, которыми сгребали палую листву и которые теперь побросали.

Кино, в котором не было бы никакого связного текста, только разрозненные слова, не фразы, не законченные предложения, а именно слова, междометия, предлоги, которые никак не связаны с предшествующими и последующими. Такое документально-художественное кино, которое мог бы снять Антон Павлович Чехов и которое снимал Алексей Юрьевич Герман.

Верить на экране можно лишь звукам и деталям, чувствам и музыке. Ни сюжет, ни характеры, ни, наконец, конфликт к киноправде никакого отношения не имеют, потому что изначально они взяты из других обстоятельств, дополнены режиссерской выдумкой и поставлены в обстоятельства, которые не прожиты ни актерами, ни оператором, ни художником-постановщиком. Неловко приходится себя чувствовать в рамках условности вымученного сюжета. Это как идти по вешкам, установленным неизвестно кем, неизвестно для кого.

А сюжета-то ведь и нет. Просто застрелился на пустой даче чужой человек. Пришлый. Откуда он взялся, почему покончил с собой именно тут – неведомо никому. Нет пресловутого конфликта в этом, но есть правда трагического события, в отличие от клоунады Одоевцева и Митишатьева в стенах известного учреждения русской словесности, например.

Этот фильм так и не был снят, замысел так и не был осуществлен.

Впрочем, может быть, это и к лучшему, потому как в любом случае придуманное автором никогда не доходит до экрана именно в том виде, в каком оно было придумано и увидено изначально. А изначальность в данном случае – залог единственно верной интонации, абсолютного состояния, точной ноты. Дело в том, что в бесконечных обсуждениях сценария и спорах на съемочной площадке, все куда-то улетучивается, пропадает безвозвратно, главное исчезает, и главным становится второстепенное, мертворожденное, а попытка что-то понять про себя и окружающий тебя мир в очередной раз оказывается тщетной.

Битов говорил: «Когда я пишу, я что-то понимаю, а когда не пишу – не понимаю, попадаю в конфликт, в прострацию, мне все кажется бредом. Само изложение словами – способ понять, что же произошло».

Таким, образом, кино, существующее в голове автора, не может быть снято в принципе, потому, как только оно перестает быть текстом и попадает на пленку, где ему, если честно, и положено быть, автор тут же утрачивает способность понимать его, оно становится для него чужим, оно просто больше не существует для него.