Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Идем по улицам. Музыки нет. Катафалк и 6 белых лошадей. Слышу голоса прохожих: «Хоронят писателя Андрея Белого. — Кого? — Андрея Белого — писателя» — передают друг другу мальчишки[1676].

Не исключено, что эта ситуация отразилась и у Мандельштама:

Откуда привезли? Кого? Который умер?
Где <будут хоронить>?[1677] Мне что-то невдомек.
Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер?
Не Гоголь, так себе, писатель-гоголек.

Как кажется, Мандельштам почти дословно и синтаксически точно воспроизвел обращенные к участникам похоронной процессии вопросы школьников, зафиксированные в процитированных ранее дневниках.

* * *

Соединение Белого с Гоголем и именование его «гогольком» как в этом фрагменте, так и в других («Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек», «Гоголек или Гоголь иль Котенька или глагол») неизменно привлекало внимание комментаторов. Опять-таки со времен Харджиева с ссылкой на мемуары «Начало века» указывалось, что «Гогольком» называл гостившего на «Башне» Белого Вяч. Иванов[1678]:

К двум исчезают «чужие»; Иванов, сутулясь в накидке, став очень уютным, лукавым, с потиром своих зябких рук, перетрясывает золотою копною, упавшей на плечи; он в нос поет:

— «Ну, Гоголек, — начинай-ка московскую хронику!». Звал он меня «Гогольком»; а «московская хроника» — воспоминания старого времени: о Стороженке, Ключевском, Буслаеве, Юрьеве; я, сев на ковер, на подушку, калачиком ноги, бывало, зажариваю — за гротеском гротеск; он с певучим, как скрипка, заливистым плачем катается передо мной на диване; «московскою хроникою» моею питался он ежевечерне, пригубливая из стакана винцо; и покрикивал мне: «Да ты — Гоголь!» (НВ. С. 355)

Несомненна и отсылка к книге «Мастерство Гоголя», которую Белый и Мандельштам обсуждали летом 1933‐го в Коктебеле (книга выйдет только в апреле 1934-го). Причем, думается, Мандельштаму здесь важен Белый не столько как исследователь Гоголя, сколько как его ученик. Этому вопросу посвящен специальный раздел пятой главы «Гоголь и Белый». Он завершается тезисом: «<…> проза Белого в звуке, образе, цветописи и сюжетных моментах — итог работы над гоголевскою языковою образностью; проза эта возобновляет в XX столетии „школу“ Гоголя»[1679].

Казалось бы, на этом и точку можно поставить. Но кое-что все-таки смущает.

В строках «Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер? / Не Гоголь, так себе, писатель-гоголек» (Или: «Здесь, говорят, какой-то Гоголь умер? / Не Гоголь. Так себе. Писатель. Гоголек») выражено отнюдь не любование Белым-рассказчиком (как в прозвище Вяч. Иванова) и не признание его заслуг как писателя и литературоведа (с опорой на «Мастерство Гоголя»). Наоборот, здесь и умаление значения Белого в литературе, демонстративно-презрительное отношение к нему. Это не мнение Мандельштама. В этих строках звучит чужая речь, причем речь весьма недоброжелательная по отношению к Белому.

Возможно, на появление этих образов у Мандельштама повлиял еще один сюжет, разыгравшийся после смерти Белого и наглядно показавший истинное отношение к нему властных структур. «Конечно, не Достоевский, не Толстой, а именно Гоголь близок Борису Николаевичу, — говорила Клавдия Николаевна. — Гоголь с его магией слова, с расплывом его, с музыкой»[1680]. Это было общим мнением и узкого, и широкого окружения писателя. Именно поэтому вдова и друзья Белого думали похоронить его не просто на Новодевичьем кладбище, что предполагалось официальным ритуалом, но рядом с могилой Гоголя (напомним, что в 1852 году Гоголь был похоронен на кладбище Данилова монастыря, но в 1931‐м в связи с его уничтожением перезахоронен на Новодевичьем, на участке, закрепленном за МХАТом). «Хотелось бы похоронить его около Гоголя», — делился общими планами Зайцев с Л. В. Каликиной 11 января[1681]. О последовавших хлопотах, завершившихся полной неудачей, рассказано в его дневнике: