Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Остается вопрос: кому Белый это объявил? Кто тот читатель, который мог бы адекватно или хотя бы приблизительно понять рассуждения Белого о дружбе-вражде с Метнером? Мало того, что тема Метнера (в отличие от темы Блока) появляется в «Ветре с Кавказа» совершенно неожиданно, но ведь имя Метнера в отрывке про него ни разу полностью не названо. Лишь дважды писатель обозначает «друго-врага» буквой «М.», что в Советской России под силу было расшифровать лишь нескольким близким людям. Невольно возникает ощущение, что Белый этот пассаж адресовал самому Метнеру (и только Метнеру), приглашая его к диалогу и выяснению (понимай — продолжению) отношений. Не обошлось здесь, как кажется, без литературной игры, без автоаллюзий. Описывая свой воображаемый разговор с Метнером в Нижнем Новгороде «над волжским откосом» в конце 1920‐х, Белый фактически инсценирует финальную сцену из стихотворения «Старинный друг» — сцену их встречи после долгой разлуки:

Здесь, над волжским откосом с «врагом» (бывшим другом) беседовал я — в том же месте, где некогда с «другом» (врагом) я беседовал; двадцать три года сомкнули круги…[1357]

В написанной сразу после завершения «Ветра с Кавказа» (9 марта 1928 года) работе «Почему я стал символистом…» (17–26 марта 1928 года) Метнеру даны, пожалуй, наиболее резкие оценки[1358]. И опять, как в «Ветре с Кавказа», имена Метнера и Блока — автора «Дневника» оказываются рядом, причем в жесткой связке, а не просто в числе тех, кто Белого в его стремлении развить символизм в антропософии, а антропософию в символизме не понимал и не поддерживал. Перечень непонимающих велик (и Вяч. Иванов, и Мережковские, и Бердяев, и Булгаков, и мн. др.), но Блок и Метнер в нем выделены:

<…> горько стоял над этими непониманиями, постоянно поворачивая в эту сторону разгляда меня в антропософии и антропософов, и неантропософов. И те, и другие с исключительной неохотою, почти с непосредственною враждой останавливали во мне эти попытки договориться: либо молчанием, либо не вполне тактичной переменой темы разговора, либо оскорбительным подозрением меня в хвастливости, неправде, либо диким криком и ругательствами (как Метнер), либо участием в распространении сплетен обо мне, как впавшем в прострацию (как Блок в своем «Дневнике»)[1359].

Отсылка к ужаснувшему Белого «Дневнику» Блока здесь не случайна. Она будет не только настойчиво повторена в сходном контексте еще раз, но и разъяснена:

<…> художественная, философская, религиозная и буржуазная Москва постановила: «Погиб, впал в идиотизм». Метнер под флагом сожаления обо мне не только разносил эту легенду по московским салонам, но и завез ее в Петербург, а Блок, к которому я обращался с роем объяснительных писем (понятно — он один мне меня не ругал), все объяснения обмолчал в «Дневнике», куда он заносил мелочи, вплоть до заявлений о том, что «выпил бутылку рислинга»; легенду же Метнера, обидную для меня, без оговорок закрепил в «Дневнике»: мне в «заупокой» и в «воздравие» клеветникам[1360].

Иными словами, ясно, что Белого возмутило не просто убожество дневниковых записей Блока, но конкретная запись о принятой Блоком «клеветнической» «легенде» Метнера. Здесь могла иметься в виду только запись за 20 января 1913 года, в которой отмечен визит Метнера и законспектирован разговор с ним о «Боре и Штейнере», а точнее — о деградировавшем Белом и дурном влиянии на него антропософии: