Андрей Белый. Между мифом и судьбой

В исповедальном и бунтарском пафосе Белый достигает немалых высот. Он использует ритмизированную прозу, насыщает письмо аллюзиями и яркими образами (литературными, библейскими, антропософскими), цитирует романсы Шуберта и стихи Моргенштерна… Ряд идей и даже формулировок письма впоследствии Белый перенесет в работу «Почему я стал символистом…» (претензии к эвритмии в ее западном изводе и — почти дословно — рассказ о первой, так обидевшей его встрече со Штейнером в Берлине). Отдельная тема — переклички письма с «Записками чудака».

К чему же стремился Белый, изливая претензии к антропософии в письме к человеку, который был, по его же собственному определению, «до дна „ученик“ доктора» (ВШ. С. 384)? Думается, что Белым двигало не только желание облегчить душу и вызвать сострадание, но и подспудное стремление убедить в своей правоте и таким образом реабилитировать себя в глазах авторитетнейшего из антропософов, а через него, возможно, в глазах всего антропософского общества, и Штейнера тоже.

Как ни удивительно, но цели своей Белый добился, по крайней мере отчасти: «<…> фрау Моргенштерн, поймав где-то доктора, сказала теплые слова в защиту „меня“» (ВШ. С. 394).

Что же было после? Никаких сведений о том, что переписка продолжилась, нет. В Германии Белый с Бауэром точно не встречался («<…> я его не видел с 16‐го года» (ВШ. С. 383), — утверждал он). Кажется, что Белый и не делал попыток съездить в Брейтбрунн-на-Аммерзее (что, кстати, странно).

Со временем личный кризис Белый преодолел, и любовь к Штейнеру загорелась в его душе с новой силой[912]. В мемуарах он даже повинился за берлинский «бунт», в который так детально посвятил Бауэра: «Каюсь: и у меня были моменты, когда я не понимал доктора; и даже я это выговаривал Бауэру (в письме к нему в 22-ом году[913])» (ВШ. С. 384). Примечательно, что — согласно идущему вслед за этим покаянием признанию — сохранить преданность Штейнеру и антропософии Белому помог именно Бауэр:

И в 22‐м и в 15‐м всею силою правды своей мне гудел Бауэр: «верьте доктору». Под «верой» же он разумел верное знание, опытное знание, или — собственный духовный гнозис <…> (ВШ. С. 384).

То, что Бауэр в 1915‐м мог успокоить Белого и погасить его протест против М. Я. Сиверс, понятно: были прогулки, разговоры, беседы. А вот применительно к 1922‐му это утверждение выглядит загадкой. Каким образом Бауэр мог «гудеть» Белому: «верьте доктору», если они в 1922–1923 годах не встречались и переписку не продолжили? Остается два возможных объяснения, в равной степени маловероятные. Или все же было какое-то еще письмо, о котором Белый почему-то умолчал (хотя первое письмо Бауэра и свой ответ ему он упоминал неоднократно). Или… мистика: «лик Бауэра», который опять, как и в былые времена, «просунулся» в берлинскую жизнь Белого, чтобы ему «издали тайно помогать».

ПРИЛОЖЕНИЕ. АНДРЕЙ БЕЛЫЙ. ПИСЬМО МИХАИЛУ БАУЭРУ (1921) [914]

Берлин, 24–26‐го декабря 1921 г.

Многоуважаемый и дорогой

господин Бауэр,

Я начинаю свое письмо с извинений: бесконечные грамматические и стилистические ошибки погребают возможность выразить себя[915]; так я вынужден начать свое письмо; ни с кем не могу посоветоваться о грамматике. Надеюсь, что Вы не будете расстроены, когда Вы будете теперь читать — те безобразные слова, которыми я хочу выразить Вам свою самую сердечную благодарность, потому что Ваше, такое дружеское письмо[916] доставило мне беспредельную радость: узнать, что Вы с госпожой Моргенштерн[917] до сих пор обо мне не забыли; в течение этих пяти лет в России[918] я о Вас все снова и снова вспоминал; Ваши доклады, слова и наши беседы — мне это было дорого; для меня стало важным и незабываемым все то, — что я получил от моих ощущений и воспоминаний о Вас, что я услышал и чему научился[919]; иногда я думал —

— Мы никогда больше не увидимся — я никогда

больше не увижу: ни Вас, ни Асю (имя моей жены),

ни Доктора, ни Дорнаха[920], ни всего, что там было: —

— все

казалось мне лежащим по ту сторону, —

— таким полным света, таким полным любви! —

— И

Разрыв казался огромным: это была не граница —

это была пропасть; и она была еще шире, чем

время между смертью и новым рождением[921]; —

— и эта граница стала Стражем Порога[922].

Мы переживали тяжелейшие времена, и можно было думать — там стоит смерть, немая и черная.