Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Рассказав содержание картины, Мейерхольд обращается к Головину, просит взять бумагу и карандаш и зарисовать его, а он будет позировать в том положении, в каком видит мечтателя на обложке.

Мейерхольд подошел к двери, встал к ней лицом, спиной к художнику, засунул руки в карманы пиджака, как-то сжался, собрался в струнку и так неподвижно стоял несколько минут, пока Головин делал набросок.

Я оказался невольным свидетелем таинственного творческого процесса двух замечательных художников.

Блок, как опять-таки следует из рассказа Алянского, с новой концепцией обложки с готовностью согласился:

Вечером я рассказывал Блоку со всеми подробностями все, что видел и слышал. Александр Александрович улыбался, а когда я кончил, сказал:

— Очень жаль, что не поехал с вами и не видел всего своими глазами. Что касается сюжета, придуманного Мейерхольдом, я думаю, что он интересен и по мысли глубже нашего занавеса. Одно несомненно: обложка будет очень талантлива. Поздравляю[710].

Очевидным достоинством этого рассказа Алянского является его занимательность, динамичность, складность. Однако складность при ближайшем рассмотрении оказывается кажущейся. Слишком многое здесь кажется маловероятным, слишком многое не стыкуется — то ли потому, что подвела память, то ли слишком многим мемуарист пожертвовал в угоду идеологии и художественности.

Остается неясным происхождение странных образов, которыми вдруг по дороге от поезда до дома Головина стал буквально фонтанировать Мейерхольд, хоть и сочувствовавший начинанию Алянского, но в «Записках мечтателей» ни разу не печатавшийся (представление о том, каким виделся Мейерхольду образ «Мечтателя», дает его рисунок, сопровождающий запись от 1 марта 1919 года в юбилейном альбоме С. М. Алянского).

Еще менее понятно, как к этому цельному и динамичному рассказу Алянского «приложить» изготовленные Белым эскизы обложки журнала. Очевидно, что делал их Белый не для собственного удовольствия или интимного созерцания. Эскизы сопровождены пояснением, в конце каждого — подпись автора идеи («А. Б.»). Подобный характер оформления листов с рисунками недвусмысленно указывает на то, что они предназначались для обсуждения, причем, может быть, даже и для обсуждения в отсутствие самого Белого. Без сомнения, главным адресатом пояснительных приписок был Алянский. Но Алянский, как уже говорилось, не упоминает об эскизах Белого вовсе, как, впрочем, и об участии Белого или кого-нибудь еще в обсуждении сюжета обложки.

Любопытно, что в журнальной версии мемуаров Алянского есть фраза, почему-то не попавшая в книгу: «Возник вопрос об обложке. Казалось неуместным давать к этому изданию конструктивистскую или кубистскую обложку (что было тогда модным)»[711].

Думается, что за этой вычеркнутой из окончательной версии мемуаров фразой скрывается целый пласт не сообщенного и не проясненного. Слова Алянского про неуместность конструктивистской или кубистической обложки — явное свидетельство того, что еще до его визита к Головину в кругу «Алконоста» обсуждалась не только избитая идея «театрального занавеса», но и другие варианты оформления «Записок мечтателей» — теснее связанные как с заглавием альманаха, так и с более актуальными, нежели головинский модернизм, тенденциями живописи.

В. Э. Мейерхольд. Поздравительная запись в альбоме С. М. Алянского. 1 марта 1919 г. Государственный музей-заповедник Д. И. Менделеева и А. А. Блока

Кому же из окружения Алянского мог прийти в голову вариант кубистической или конструктивистской обложки? Как кажется, автором этой идеи мог быть только Мейерхольд, признанный «отец театрального конструктивизма», заменивший в своих постановках модерниста А. Я. Головина на Л. С. Попову — художницу, оставившую заметный след именно в истории русского кубизма и конструктивизма. Это заставляет еще более задуматься о правдивости так красочно описанной Алянским истории «таинственного творческого процесса двух замечательных художников», «невольным свидетелем» которого он оказался в Царском Селе.