Альпийский синдром

Под плеск набежавшей волны лодка прошуршала днищем о влажный песок, примяла носом осоку и замерла. Из лодки неторопливо вылез хмурый краснолицый человек, полный достоинства и скрытой угрозы, прошлепал по воде мимо Горецкого, как бы того не замечая и вместе с тем краем глаза не упуская из виду, и двинулся к костру, но тут распознал меня, и его угрюмое лицо тотчас переменилось.

– Евгений Николаевич! – криво улыбнулся он и подал мне жесткую мозолистую ладонь. – Отдыхаете? Сказали бы наперед, я вам рыбки на уху…

– Спасибо, у нас все с собой: уха сварена, шашлык через полчаса будет.

– А кто это с вами? – поинтересовался Костюк, не снижая голоса. – Первый раз вижу.

– Идите-ка сюда, – взял я под руку любопытного бригадира и едва не силой отвел в сторонку. – Первый раз видите? Скажите спасибо, что первый.

– А? Не понял…

– Прокурор области. Захотите еще раз встретиться, я вам подсоблю. Но не здесь, а у него в кабинете.

– Не надо в кабинете, пусть лучше рыбку ловит! А может, того… рыбы ему? Если что, я мигом…

Я не успел ответить: шлепая по воде широкими, как ласты, ступнями, Горецкий выбрался на берег и, задрав подбородок, поглядел на нас с Костюком с высоты своего роста и должности. «Что вы шепчетесь? – было написано у него на лице. – Верно, обо мне? Так вот он я!» Но спросил об ином – издали, выпятив мускулистую грудь и процеживая сквозь зубы чеканные слова:

– Это чья лодка? Ваша?

– Рыбхоза, – торопливо закивал головой Костюк с любезной миной на грубом лице. – Хотите прокатиться?

– Хочу. Пока тут жарится-парится, почему бы не рвануть с ветерком?! Едем, Евгений Николаевич! Но только с ветерком, чтобы в ушах засвистело!

Мы забрались в плоскодонку. Поднатужившись, Костюк столкнул ее в воду, впрыгнул, сел к мотору, несколько раз дернул за шнур стартера.

– Держитесь! – пересиливая трескучий рев двигателя, крикнул он, – и лодка рванула, понеслась.

Сначала мы завернули к селу, потом пошли вдоль противоположного берега, миновали открытое пространство прибрежных лугов и занырнули в сонное камышовое царство, раскинувшееся по сторонам обоих берегов. День был в разгаре. Преломляясь в воде, слепило глаза яркое полуденное солнце, посверкивало в водяных линзах брызг, на гребешках поднятой плоскодонкой ряби. На подтопленной коряге, в тени возросшего на мелководье пучка из нескольких камышинок, стояла на одной ноге странная птица, похожая на цаплю, и равнодушно провожала нас блестящими пуговичными глазами. У камышовых зарослей сновала стайка белоголовых лысок, то пугливо прячась в камыше, то снова выплывая на открытую воду. Чирок с плоским клювом и длинной тонкой шейкой, попавшийся нам на пути, вдруг кувыркнулся, будто поплавок, и исчез – как не бывало. И тут же два жирных селезня, напуганных ревом мотора, шлепая по тягучему воздуху крыльями, взлетели из камышей и по крутой параболе ушли в поднебесье.

– Ах черт, хорошо! – прокричал Горецкий, блестя глазами. – А поддать нельзя? Слабый у вас движок…

Тотчас Костюк прибавил газу, двигатель взвыл на полтона выше, и мы полетели еще стремительнее, так что нос плоскодонки стал задираться, вода под лопастями забурлила, закипела и волны побежали позади нас в разные стороны упруго и резво. Сильно и влажно ударил в лицо ветер, разметал мне волосы, а с Костюка едва не сорвал надвинутую на лоб кепку.

– Эх! – залихватски выкрикнул Горецкий, белея вздувшейся на спине рубашкой.

И вдруг из бурунов, вспененных двигателем, выпрыгнула изогнутая и живая, как струя ртути, рыбина, кувыркнулась в воздухе и ушла в воду. За ней еще одна, большая и тугая, и еще одна.

– Что это? – изумленно вскрикнул Горецкий. – Что они?..

Еще одна рыбина взлетела стремительнее и выше других и, сверкнув на солнце серебристым брюхом, перелетела через борт и тяжело шлепнулась на дно плоскодонки, едва ли не на руки Александру Степановичу. От неожиданности тот отпрянул, убрал под скамейку ноги, хохотнул, затем все-таки отважился и босой ступней потрогал бьющуюся перед ним рыбу.

– Толстолобик! – сбавляя ход, захохотал довольный Костюк. – Если мотор работает на полную, у них там, в воде, перепад давления, кислород уходит, а может, еще что, только они дуреют и прыгают, дуреют и прыгают. Карпы – те лежат на дне, в ямах, роются в иле, а эти дурни… Забирайте, ваша добыча, – указал он на извивающуюся, бьющую по борту хвостом рыбину. – Когда еще такое, чтобы в руки выпрыгнула… Видно, видно, кто рыбак, а кто так себе…

И покосился в мою сторону, будто это неодобрительно-насмешливое «так себе» касалось одного меня.

Усы у Горецкого взлетели горделиво и самодовольно. Он с небрежным видом бывалого рыбака похлопал толстолобика по скользкой широколобой голове, несильно потянул за плавник.

– Килограмма три с половиной будет. Или больше? – спросил сам себя и, точно ребенок, вполголоса засмеялся.