Альпийский синдром

Оставшись один, я стал перебирать в памяти остальных, о ком было не с руки говорить с Игнатом Ковтуном. Судья Карманчук перевелся в область – он теперь судья апелляционного суда. И хотя ведомства расположены на одной улице, встречаемся мы редко и неохотно: ни мне, ни ему такие встречи не нужны. Зато Саранчук изредка заходит; он назначен прокурором в один из районов и, по слухам, счастлив и всем доволен, даже ухитрился выстроить дом на холме, у самой реки.

Игорька я давно не видел: служебная машина отделу не полагалась, – и я легко и без сожаления распрощался с бывшим водителем. И сейчас так же подумал: легко и без сожаления… Потому что мы квиты, – и доброе дело, совершенное им после аварии под Сокольцом, перечеркнуто предательством в моем доме: Игорек проговорился…

Кого еще забыл? Черныха? После скоропостижной смерти Владимира Игнатьевича его бальзаковским начинаниям пришел конец, – и в парке, на подворье стало уныло, штукатурка на здании посыпалась, леса на часовенке сгнили и торчали, как ребра музейного динозавра. Мы с Дашей несколько раз наведывались в Верховню и всякий раз уезжали с горьким осознанием, что Екклесиаст прав: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».

Тут я невольно вспомнил Надежду Гузь. Несколько раз она приезжала в область по служебным делам, – и, встречаясь, мы перекидывались ничего не значащими фразами, как если бы никогда и ничего не было между нами. Взгляд у нее оставался все таким же – обволакивающе-глубоким, но, честно говоря, в последнюю встречу мне было не до ее взгляда: в том году от меня неожиданно ушла Даша. Но то уже другая история, и другая жизнь…