Альпийский синдром

– Как же?.. А, Евгений Николаевич?.. – взволновался Черных, топоча на некотором расстоянии вслед за нами, но я шикнул и упреждающе поднял палец, потому что за секунду до того намекнул Горецкому о предложении Владимира Игнатьевича выпить за знакомство, на что Кондор недоуменно и несколько брезгливо вскинул бровь: пить? с кем? с этим?

Когда машина выезжала со двора, я оглянулся. Полная, тюленья фигура Черныха, отдаляясь, выглядела печальной и обиженной.

– Ну, что у нас дальше по плану? – не оборачиваясь, спросил Горецкий, и, решив, что момент истины настал, я отважно произнес слово «обед».

Живо обернувшись, он поглядел на меня в упор, поинтересовался где и, когда я промямлил о скромной столовой в «одном хозяйстве», неожиданно согласился: «Вези! Но чтобы никого!» Тут я на радостях едва не воскликнул: «Никого! Всех уроем!» – и тотчас сник. Ведь было неясно, как он посмотрит на сельскую хатку, в которой располагалась столовая. Выпятит губу: почему не в ресторане? Развернется и уедет? Как бы там ни было, а надо прояснить, подготовить…

– Там внешне не очень. Такой себе домик… Но тихо, посторонних нет. И готовят отменно, по-домашнему. Можно бы, конечно, и в ресторан, только ресторан давно закрыт. Построили на берегу, у воды, фундамент и подмыло. Одна стена просела, может обрушиться. Нет у нас ресторана.

Горецкий промолчал, а я подумал: ладно, черт с тобой! Тоже мне барин выискался! Мартынчук в свое время ел, пил и нахваливал, а ты чем лучше?

Столовая и в самом деле располагалась за селом, на отшибе. Тополя по периметру неширокого двора укрывали здание от дороги, во дворе рылись в пыли золотистые куры и жирные неповоротливые утки, в дальней стороне виднелась массивная дверь погреба, косо уходящего в землю. Пахло навозом, полынью и прогретой на жарком солнце пылью – так, как пахнет на любом сельском подворье в знойную летнюю пору.

Мы поднялись на невысокое деревянное крыльцо о двух ступеньках, в тесном коридорчике свернули направо, в противоположную дверь от той, что вела в общий зал, и оказались в комнатке с примитивным мягким уголком и столом, покрытым несвежей скатертью. На столе стояла большая стеклянная солонка, из которой высовывалась высохшая долька репчатого лука, по всей видимости оставленная кем-то еще с прошлого застолья. От убогой люстры с тремя плафонами, прицепленной на металлическом крюке, свисала липкая перекрученная лента для ловли мух, вся усеянная дохлыми насекомыми. Но и лента не спасала от назойливого гула: вокруг вились, перелетали к окну и звенели у стекол наглые деревенские мухи.

«Черт бы его подрал! – подумал я о Яровом, опасаясь даже посмотреть в сторону Горецкого. – Стол не накрыт. Скатерть грязная. Солонка… Да что же это такое?!»

– Ой! Уже приехали? – раздался за спиной воркующий женский голос, и все та же дебелая повариха, которая некогда привечала нас с Мартынчуком, проскользнула вальсирующим шагом в комнатку. – А мы сейчас… А мы раз – и готово… Вот только крошки стряхну…

И она сгребла скатерть вместе с солонкой и так, кулем, пронесла мимо нас в коридор, оттуда – на крыльцо, и слышно было, как она встряхивает там скатерть, и плотная ткань хлопает при этом, будто новогодняя хлопушка.

Тут я наконец рискнул скосить глаза на Горецкого и увидел, как того передернуло, будто в рот ему попала какая-то гадость и он хочет выплюнуть, да воспитание не позволяет. Заложив руки за спину, он молча, хмуро начал разглядывать стены, оклеенные обоями в розовые цветочки, затем перевел взгляд на репродукцию картины Шишкина «Рожь», висевшую над мягким уголком, покоробившуюся от времени и засиженную мухами.

«Сейчас что-то будет!» – пророчески подумал я, но тут вернулась, неся на вытянутых руках все ту же скатерть, улыбчивая повариха, стала застилать ею стол и при этом зазывать:

– Что же вы не садитесь? Милости просим сюда, на диванчик. А юшка уже на плите. Вы садитесь, я юшку мигом… Славная юшка, из толстолобика. Самая наваристая – из толстолобика…

Отворотившись от шишкинской «Ржи», Горецкий грузно сел посреди мягкого уголка, закинул ногу на ногу и стал нетерпеливо покусывать кончик уса. «Пронесло», – хотел было вздохнуть с облегчением я, но тут со скрипом отворилась дверь, ведущая в гостевую комнату, и какая-то смурая личность в растянутых тренировочных брюках с рулончиком туалетной бумаги в руке прошелестела к выходу, не отрывая от нас прилипчивых, любопытных глаз.

– Это что? Кто такой? – едва личность скрылась в коридоре, подскочил с диванчика Горецкий. – Почему здесь?

– Командировочный, – промямлил я, проклиная «в господа бога душу мать» фуфлыжную морду Ярового, занюханную столовую, ментов поганых, а заодно с ними ткачиху, повариху и сватью бабу Бабариху. – Живут здесь, за стенкой. Им велено не высовываться, и нате вам…

– Поехали отсюда! – жестко приказал Горецкий, направляясь к выходу.

– А как же уха, шашлык? – спросил я вдогонку. – Я распоряжусь, чтоб в термос… Игорек привезет, а мы пока где-нибудь на природе…